Но после представления, в ресторане, сделался он опять резвым, почти буйным. Смеялся, выкидывал разные штуки. Играл чашками и кружками; положил свой цилиндр на конец палки, и заставил его балансировать.
И других артистов заразило его веселое настроение.
Клоун Том сходил за своей гармоникой, и играл, шагая своими длинными ногами через стулья.
Начался чудовищный гвалт. Один перед другим выкидывали штуки почуднее. M-r Fillis заставил балансировать огромную трубу на своем носу; два, три клоуна кудахтали, как в курятнике.
Но Фриц кричал всех громче; потом взобрался на стол; играл, как мячиками, двумя стеклянными колпаками, которые отвинтил от газовой люстры, и кричал, сияя всем своим радостным лицом:
-- Адольф, tiens! [Ну! -- фр.]
Адольф ловил, стоя на соседнем столе.
Артисты прыгали вверх и вниз, кто на столы, кто на стулья. Клоуны кудахтали, гармоника испускала жалобные стоны.
-- Фриц, tiens!
Колпаки летели опять взад и вперед -- через головы клоунов. Фриц поймал один колпак и вдруг повернулся к Любе:
-- Люба, tiens!
Он метнул колпак прямо к ней, и Люба вскочила. Но не успела подхватить, колпак упал на пол, и разбился.
Фриц смеялся и заглядывал под стол на осколки стекла.
-- Это предвещает счастье, -- говорил он и смеялся; вдруг затих, и смотрел на свет газовой люстры.
Люба отвернулась. Бледная села опять у стены.
Спектакль продолжался. Близилось к двенадцати. Кельнеры приспустили газ. Но артисты не кончали. В полутьме они только удвоили шум. Кругом из всех углов слышались раздирающие слух крики и кудахтанье, на столе под люстрой Фриц ходил на руках.
Он вышел последним, возбужденный, похожий на пьяного.
Пошли все вместе. Мало-помалу расходились. При расставании звучало в темноте много странных звуков, -- последние приветы.
Потом стало, наконец, тихо, и "четыре беса" шли молча, как всегда, попарно.
Уже не говорили. Но Фриц еще не мог успокоиться. Опять пустил свою славную шляпу повертеться на конце палки.
Дошли до дома, попрощались.
В своей комнате Фриц широко распахнул оба окна, высунулся на улицу и принялся громко свистать.
-- С ума ты сошел, -- сказал Адольф. -- Какого черта тебе, в самом деле, надо!
Фриц только засмеялся:
-- Il fait si beau temps! [Такая прекрасная погода! -- фр.] -- сказал он и продолжал свистать.
Внизу и Люба открыла окно. Луиза, которая собиралась раздеваться, крикнула ей, чтобы она закрыла окно; но Люба стояла и всматривалась в узкую улицу.
До сих пор она не понимала, почему он стал смотреть на нее такими пустыми глазами, почему в последние дни его голос звучал так устало, когда он говорил с нею, почему он стал так невнимателен к ее словам.
161
И уже как будто не те же самые были они, когда сидели так близко друг к другу.
И уже не покрывал он ее рук пудрою.
Вчера он вышел, как всегда в эти дни, так скоро и нетерпеливо. И она протянула навстречу ему свои руки, а он бессмысленно уставился на нее, словно ничего не понимая.
-- Что ж ты не напудрилась? -- сказал он потом резко, и ушел.
И ничего не понимая, пудрила она долго левую руку, и потом правую.
-- Ах, нет, ах, нет, -- никогда она не знала, чтоб можно было так страдать.
Люба прижалась головой к оконной раме, и слезы заструились по ее щекам.
Теперь она все узнала. Теперь поняла.
Вдруг подняла голову: она услыхала, как Фриц начал громко напевать.
Это был вальс любви.
Громче и громче напевал, -- запел наконец во весь голос.
Как радостно пел, как счастливо! Каждый звук терзал ее, и все же она продолжала стоять: как будто это пение всю ее жизнь восстановляло в ее памяти.
Как хорошо она все припоминала, -- с первого дня!
Луиза опять окрикнула ее, и она машинально заперла окно. Но не легла, -- тихо стояла она в темном углу.
Как хорошо она обо всем вспомнила.
III.
Как ясно Люба видела опять в своем воображении Фрица и Адольфа, когда они в первый раз к ним пришли, -- чтобы их "взяли" к папе Чекки.
Это было утром, и Люба и Луиза лежали еще в постели.
А мальчики стояли в углу, опустив головы, -- они были в полотняных панталонах, хотя была зима: у Фрица была соломенная шляпа.
Их раздели; папа Чекки щупал их, и жал их ноги, и хлопал их по груди, -- до слез довел. В это время старуха, которая их привела, стояла совсем тихо, морщинистая, с беззвучно двигающимся ртом, и только черные цветы на ее шляпе слегка вздрагивали.
Она не говорила ничего. Она только смотрела на мальчиков и следила взором за ними -- как они двигались нагие под руками Чекки.
И Люба с Луизой смотрели с своих кроватей. Папа Чекки продолжал щупать и хлопать; и казалось, что вся жизнь мальчиков затаилась в их робких глазах.