Папа Чекки умер, пораженный на смерть лошадиным копытом.
Но они оставались вместе. Всего пришлось испытать. Бывали в больших труппах, попадали и совсем в маленькие.
Как ясно еще видела Люба окрашенные белою известкою, голые стены провинциального "Пантеона", в котором они работали в ту зиму. Какой там был леденящий холод! Перед представлением приносили три жаровни, и весь цирк наполнялся дымом, так что трудно было дышать.
В конюшне стояли артисты, посинелые от стужи, и протягивали голые руки над жаровнями, и клоуны в своих полотняных башмачках прыгали на голом полу, чтобы хоть сколько-нибудь отогреть ноги.
Труппа Чекки работала во всех родах. Танцевали, -- Фриц был партнером Любы. Люба была парфорсной наездницей, -- Фриц, как берейтор, подтягивал подпругу ее коня.
Труппа бедствовала; едва была в силах исполнять половину программы.
Дело не шло. Каждую неделю исчезало по одной лошади, -- ее продавали, чтобы добыть корму другим. Артисты с деньгами уходили; кто принужден был остаться, те голодали, -- пока наконец все было прожито и пришлось прикончить.
Лошади, костюмы, -- все было взято, описано за долги, пошло с молотка.
Был вечер того дня, когда это случилось.
Немногие артисты, которые еще остались, сидели впотьмах молча и грустно. Ничего не могли придумать. Не знали, куда идти.
В конюшне на ящике из-под сена перед пустыми стойлами сидел директор, и плакал, и бормотал все одни и те же проклятия на всех языках.
И было совсем тихо, мертво тихо.
Только собака, -- ее то не описали --т акая жалкая, с насторожившимися глазами, лежала на куче соломы...
Труппа Чекки -- все четверо -- вошли в ресторан. Там было пусто. Трактирщик запер буфет и снял посуду. Стулья, покрытые пылью, громоздились на пыльных столах.
Все четверо молча сидели в углу. Они пришли с почты. Каждый день туда ходили. Ходили за письмами от агентов, -- отказ за отказом.
Фриц распечатывал их, -- и читал. Остальные трое сидели около, и не решались уж и спрашивать.
Раскрывал письмо за письмом, читал медленно, точно не веря своим глазам. Прочтет, положит рядом.
Остальные только смотрели на него, молча и уныло.
Он сказал:
-- Ничего.
И они опять сидели перед печальными письмами, которыя не принесли им ничего.
И сказал Фриц:
-- Так жить нельзя. Нам надо специализироваться.
Адольф пожал плечами.
-- Немало найдется на всякую работу, -- сказал он насмешливо. -- Придумай что-нибудь новое.
-- Работа на трапеции оплачивается, -- нерешительно соображал Фриц.
Остальные молчали, и Фриц говорил так же тихо:
-- Мы могли бы работать под куполом.
Опять длилось молчание, пока Адольф не сказал почти яростно:
-- А ты очень уверен в своей ловкости?
Фриц не отвечал. И было совсем темно и тихо.
-- Мы можем и расстаться, --сказал Адольф хриплым шепотом.
У всех была та же мысль и тот же страх перед нею. Теперь она была высказана, и Адольф прибавил, всматриваясь в темноту покинутого покоя:
-- Не век же голодать.
Сказал это приподнятым, возбужденным голосом, как говорят люди, поспорившие из-за бесовой бороды; но Фриц упорно молчал, не двигаясь, и смотрел на пол...
Поднялись и молча вышли. Везде было холодно и темно.
Тихо сказала Люба, когда шли они, тесно прижавшись друг к другу, -- так тихо, что Фриц едва расслышал ее голос:
-- Фриц, я буду работать с тобой на трапеции.
Фриц остановился.
-- Я это знал, -- тихо сказал он и пожал ее руку.
Луиза и Адольф ничего не говорили.
Они решились остаться в городе. Фриц заложил их последние кольца. Адольф оставался только затем, чтобы переписываться с агентами. Но Фриц и Люба работали.
Повесили в "Пантеоне" свою трапецию, и начали каждый день работать. Перенесли некоторые партерные приемы на трапецию, и по целым часам, обливаясь потом, ломали свои тела.
Минуты шли за минутами, раздавалась команда Фрица. Потом на той же трапеции отдыхали они с утомленными и тусклыми улыбками.
Начали привыкать к работе; принялись за более трудные вольты. Пробовали делать прыжки между качелями, -- и стремглав низвергались в натянутую сетку.
И все продолжали, подбадривая друг друга восклицаниями:
-- En avant!
-- Ça va!
-- Encore!
[-- Вперед! / -- Все в порядке! / -- Еще! -- фр.]
Фрицу удавалось, Люба падала.
Продолжали работу.
Загорались глаза, как пружины напрягались мускулы; как победные крики звучали их голоса, -- удалось!
И с лихорадочною быстротою подхватывались, перебрасываемые от одного к другой, подбадривающие оклики:
-- En avant -- du courage! [-- Вперед! -- Смелее! -- фр.]