– Потом? – переспрашиваю небрежно. – Думаю, нюхну порядком кокаина, проглочу успокоительное и звякну мужу в офис, а потом в десятый раз прогуляюсь с собакой и вспугну криком парочку фотографов. Что, по-твоему, мне еще делать?
– Знаешь, ты и вправду занятная, очаровательная девочка. Какая досада, что этого никто не понимает. Если бы только люди поняли, какая ты на самом деле.
«Меня на самом деле» больше не существует, но кому это интересно?
– Как думаешь, у моего мужа есть кто-нибудь? – спрашиваю.
– Да брось, дорогая. Зачем ему кто-то на стороне, когда он женат на одной из самых прекрасных женщин на свете? – Пауза. – Ты думаешь, он с кем-то крутит?
– Не прямо в эту минуту, – отвечаю, – но я как раз сейчас устраиваю проверку, чтобы убедиться, не свихнулась ли я.
– Вот видишь, – радостно подхватывает Д.У., – что происходит, когда теряешь связь со старыми друзьями.
– Мы не теряли связь…
– Вот поэтому-то я настаиваю на том, чтобы поужинать с тобой сегодня.
– У тебя есть какое-нибудь грандиозное предложение?
– Всего лишь маленький ужин вдвоем. Но по весьма достойному поводу. Только я освобожусь после восьми.
– Мне надо посмотреть. – Я кладу трубку, медленно иду через гостиную, вверх по лестнице, в ванную комнату. Все с себя снимаю, встаю на весы: 117 с половиной фунтов, из них 13 процентов жира. НЕПЛОХО. С утра я потеряла всего четверть фунта. Снова одеваюсь и иду вниз. Поднимаю трубку. – Д.У.?
– Слава Богу. Я думал, ты умерла.
– Это я отложила до следующей недели. Встретимся в половине девятого. У В. Но только с тобой. И НИКОМУ НИ СЛОВА.
Надеваю старые брюки от Дольче и Габбаны и спортивный джемпер от Ральфа Лорена, никакого бюстгальтера, и, входя в ресторан, вспоминаю, что уже три дня не причесывалась.
Д.У. сидит не за тем столиком.
– О-о-о… ты выглядишь так… по-американски. Так… великолепно. Я всегда говорил, что ты стопроцентная американская девушка. В тебе заключена самая суть американки.
– Ты не за тем столиком, Д.У. Я здесь никогда не сажусь.
– Нет, конечно. Но какие брючки, дорогая! Это та-а-ак важно. Я подумываю упаковать тебя во что-нибудь от Бентли.
– Бентли уже полвека не носят те, кому меньше шестидесяти.
– Я сделаю все, чтобы он вновь стал хитом. И он им станет, станет, станет! Сестрички С. носят только его.
Я закатываю глаза.
– Хочу мартини, – говорю ему, – у тебя, случайно, нет с собой таблетки?
– Какой? От аллергии? Я не знаю…
– А от них колбасит?
– Ох, милая моя, с тобой что-то неладно. Ты становишься похожа на маленькую Кортни Лав. Я бы та-а-ак хотел, чтобы ты подружилась с этими чудными, чудными сестричками С. Подумай только, какие вечеринки вы могли бы закатывать. О них бы шумел весь Нью-Йорк. Это было бы прямо как в старые добрые времена.
Ну почему я не могу быть как эти очаровашки С.?!
Они само совершенство. У них никогда не бывает неприятностей. Даже с их мужьями. Они близняшки, и одна из них (я их всегда путаю, да и все путают) вышла замуж, когда ей было около восемнадцати. Она как-то приглашала меня на чай, и я пошла, поскольку муж сказал, что так надо. «Мой муж женился на мне из-за моих бедер, – сказала она, хоть я и не спрашивала. – У меня бедра подходящие, чтобы рожать, – продолжала она, – что я могу поделать?» Я хотела поинтересоваться, где ей промывали мозги, но не смогла. Она казалась такой печальной. Такой потерянной. Такой хрупкой в пышном пестром платье от Валентино.
– Как это ты не лысеешь, Д.У.? – спрашиваю его и зажигаю сигарету.
– Ох, ну ты скажешь. У моего деда до самой смерти была прекрасная шевелюра.
– А тебе не кажется… что три месяца назад волос у тебя было поменьше?
Д.У. оглядывается, шлепает меня по руке.
– Ах ты, гадкая! Я и правда кое-что предпринял. Но сейчас все это делают. Знаешь, времена ведь действительно изменились. Все фотографируются. Я имею в виду эти ужасные фотографии в журналах… но кому я об этом рассказываю? Только А., она делает то, что надо. Знаешь ли ты, что ничьи, абсолютно ничьи фотографии не появляются на страницах популярных изданий без ее одобрения? И конечно же, это должны быть именно те люди. У нее высочайшие требования. То, что надо, она чует за милю.
А. – это та редактор из «Вога».
Я громко зеваю.
– Ты видела ту статейку про тебя в прошлом месяце? Тот номер, где разбирали длину твоей юбки. Потому-то в этом сезоне все носят макси.
– Все это только потому, – объясняю я, стряхивая пепел на пол, – что подол у той юбки оторвался, а мне было лень его пришивать.
– Ну, дорогуша, – говорит Д.У., – разве ты не понимаешь? Такая уверенность, такое спокойствие… Это гениально. Словно когда Шарон Стоун надела на вручение «Оскара» водолазку фирмы «Гэп»*.
Со злостью смотрю на Д.У. Я пытаюсь избавиться от него два года, но снова и снова с ужасом осознаю, что он никогда не исчезнет, такие, как он, никогда не исчезают, а особенно если вы знаете их так, как знаем друг друга мы с Д.У.
– Меня сегодня вырвало. И мне все еще кажется, что кто-то пытается меня отравить.
Д.У. допил мартини.
– Мы знаем, что ты не ждешь ребенка, – говорит он так задушевно, что меня передергивает.
– А откуда мы это знаем?
– Да брось, дорогая. Ты не беременна. Не была и никогда не будешь. Не ты, с твоими тринадцатью процентами жира. На это может купиться твой муж, но не я.
– Ты ублюдок!
Д.У. смотрит по сторонам.
– Говори-ка потише. Если не хочешь увидеть в журнале «Стар» новый материальчик: «Принцесса Сесилия ссорилась со стареющим господином, своим тайным любовником».
Я смеюсь.
– Все знают, что ты – гей.
– Я был женат. Дважды.
– Ну и что?
– А то, что, если этим заинтересуется пресса, я могу стать кем угодно.
– Ты психопат, Д.У. И это становится очевидным для всех.
– А ты думаешь, что про тебя нельзя сказать то же самое? – Д.У. снова заказывает мартини. – Принцесса Сесилия, пожалуй, самая ненавидимая женщина в Америке.
– Хиллари Клинтон я нравилась.
– Успокойся, дорогуша. – Он треплет меня по руке. У него отвратительные тонкие пальцы с острыми кончиками. – Может, и не самая ненавидимая. Пожалуй, было время, когда люди ненавидели Хиллари Клинтон больше, чем тебя. Но ты, конечно, не могла не подумать, что те ужасающие фотографии – не случайность.
Зажигаю новую сигарету.
– Ну и что?
– А то, что редакторы иллюстрированных журналов по всей стране играют в свою маленькую игру: кто опубликует наихудшую фотографию Сесилии? Скорее всего они делают ставки, и фотографы тоже в этом участвуют. Призовой фонд уже около десяти тысяч долларов.
– Заткнись! Заткнись, и все.
Закрываю глаза. Тут я делаю то, что приучила себя делать много лет назад, когда была ребенком. Я начинаю рыдать.
Моя жизнь – дерьмо.
Она всегда была такой, если уж вы хотите знать правду.
Он грубо смеется.
– Я уже видел эту сцену. Ты не заслуживаешь и капли сочувствия. Я в жизни не встречал человека, который умел бы вляпаться в дерьмо так эффектно. А ну-ка соберись! Нюхни кокаина или чего-нибудь в этом роде.
– Я ухожу домой. И постараюсь забыть об этом разговоре.
– Я бы не стал делать этого, дорогуша. – Д.У. сжимает мою руку. А я и забыла, каким он может быть сильным, хоть он и голубой.
– Ты делаешь мне больно, – говорю я.
– Это чепуха, моя дорогая, если сравнить с тем, что я могу тебе устроить. И я готов это сделать.
– Что тебе нужно, Д.У.? – спрашиваю я, хотя все прекрасно понимаю. – Ты же знаешь, что у меня нет денег.
– Деньги? – Он откидывается на спинку стула и смеется. Он так смеется, что из глаз у него текут слезы. – Не обижай меня, – говорит он.
– Ты вылитый Эдисон Девитт из фильма «Все о Еве». Злой гей.
– Почему бы тебе не заказать чего-нибудь поесть?
– Я не голодна, ты же знаешь.
– Я что-нибудь тебе закажу.
Ну зачем он мучает меня?
– Меня стошнит.
– Официант! – зовет Д.У.
Он придвигается к столу. Я отодвигаюсь.