Только дети и работа давали Оксане забвенье и отраду. И вдова чернела, иссушала себя работой с раннего утра до глубокой ночи.
— Надорвешься, оглашенная! — шумела на нее тетка Марина, забегавшая порой в своем поношенном платке с выцветшими красками. Должно быть, от этих красок и глаза у тетки Марины разные.
— Ничего, осилю, — вдова поднимала осенние ресницы, обращая глаза к татарскому броду, где высматривала уже не мужа, а сына: он полоскался в той самой лодке, в которой пуля скосила Ярослава.
Лодка эта долго лежала без дела. В расщелинах ее успела вырасти, умереть и снова зазеленеть трава. Весной Владимир попросил мать:
— Столкнем лодку на воду?
— Для чего? — спросила его с болью, осматривая челн. Она помнила еще ту иву, из которой его выдолбили. И, верно, невыплаканные слезы той ивы втихомолку выплакивает она, Оксана.
— Сколько лодке пропадать попусту? Пора кому-то и на рыбалку ездить. А я ведь старший у тебя! — рассудительно ответил сын.
И так он вымолвил это «старший», что все ее запреты отпали.
— А ты хоть умеешь грести?
— А почему ж нет? — повеселел мальчик и благодарно взглянул на мать. — Я и Миколку возьму!
— Ой нет, сначала один!
Колеблясь, открыла ворота, посмотрела на брод, где сейчас по шею, по пояс, по колено в воде стояли вербы в желтых огоньках цветенья. Цвела и та верба, под которой они не раз встречались с Ярославом. Она еще больше постарела, в дупле ее бурлит вода, а на верхушке радугой играет сизоворонка.
«Синяя птица счастья» — называл ее Ярослав.
«Только где ж оно, это счастье? Разве что в детях?» — задумчиво взглянула на Владимира (ему не терпелось сесть в лодку).
А вот и Миколка бежит, придерживает шлейку на штанишках и смеется от радости — догадался, что мать разрешила покататься.
— Вот здорово, Володя, что мы поедем!
— Кто поедет, а кто на берегу останется, — хмыкнул старший.
— Как же это? — встревожился Миколка, переводя взгляд с матери на Владимира.
— Тебя не пустят.
— Мам! — просит мальчик.
— Мал еще! — прикрикнула на сына, хоть и жаль его было. — Видишь, играют воды, как Дунай…
Обида и детское упрямство отразились на лице Миколки.
— Не пустите на наш челн, на чужой сяду.
— Ты что болтаешь?! — рассердилась Оксана.
— Будто мы с Владимиром не катались на чужих челнах. Пустите, мам…
— Ладно, неслухи, что с вами делать!
И они втроем медленно столкнули лодку в брод.
— Ты же смотри, сыночек, осторожно, вода ярится, — наказала Владимиру. — Может, я с вами поеду?
— Не надо, ребята засмеют, — и оттолкнулся веслом от берега. И хоть весло было слишком тяжелым для него, в глазах мальчика светилась бездонная радость… Почему же так мало радостей у взрослого?! Ох, дети, дети, хоть бы вам улыбнулось счастье…
Прислонившись к вербе с подмытыми корнями, она долго тогда не уходила от татарского брода. Перед ее мысленным взором на воде покачивалась не только лодка с детьми — перед ней проходили виденья недавнего и незапамятная старина ордынских времен. О них не раз читала и слышала от старых людей и от Ярослава. Время давило на нее, теснило душу, затмевало все вокруг. Это она убегала от ордынцев в гиблые болота за татарским бродом, это над ней свистел аркан, это ее гнали людоловы в неволю по колючей стерне, как гнали связанный прокисшими сыромятными ремнями ясырь пленников:
Это все было, было!.. И все еще, сдается, не растопился лед дикой злобы, все еще на сердцах и державах нарастает дикое мясо.
— О, наконец голос твой услыхала! — подошла к ней тетка Марина. — Только зачем ты про ворона черного? Ну его! А я вот вырвалась на часок — хочу хату твою разрисовать, — и махнула узелком, в котором лежали неизменные порошки друшпана[3].