На Оксану, будто темная метелица, обрушилась та давняя ночь девичьей любви и этот предзакатный день вдовьей печали. То давнее было несказанным в своем чуде, а это предзакатное — омерзительным.
— Дядько, и не стыдно вам этакую срамотищу городить?!
— Какая ж это срамотища! — повел тот округлыми плечами. — Тут дело житейское. Вместе надо одолевать беду, ибо порознь ее и гром не убьет. Неужто тебе не опостылела одинокая хата, одинокая постель?
— У вас на голове уже белый цвет гуляет, а вы — жениться! — Оксана прижала к себе младшенького. — От ваших слов и вашего притворства святые подсолнухи станут грешными. Уйдите с глаз!
Отказ возмутил Магазанника, и голос его понизился:
— Ну чего ты гонишь меня, я ж не пришел твои подсолнухи красть! Я пришел вдовью нужду убрать, а ты — в крик. А чего? Ждешь, чтоб кто-нибудь принес тебе лихо в торбе? Лучше раскинь умом, загляни в завтрашний день, разве не видишь — ведь теперь с хлебом и то трудно.
— Говорю, уходите!
Зеленые щелки глаз Магазанника налились злобой, еще заметней стали в них серые песчинки.
— Что ты уцепилась за это «уходите», как за кнут? Чем я тебя обидел? Своей любовью?
— Хватит, дядько! Какая там у вас любовь, когда вы каждую юбку встречаете и провожаете бесстыжими глазами!
— Ох, и ведьмочка ты! Уста как бутон, а из уст, камни швыряешь. — Семен чуть не выругался, но сдержал себя — выдержка пригодится больше ругани. Сегодня, значит, не вышло по его. Ну да есть еще у бога дни: не вышло теперь — выйдет в четверг. А если и в четверг не выйдет, все одно из этого сватовства какую ни на есть пользу заполучит: раз он посватался к Оксане, она уж никак не заподозрит его в убийстве Ярослава. Вот оно как! Старого волка за хвост не поймаешь!
И двинулся к себе в леса — к своим свиньям, к своим коровам, к своим пчелам. Они несли ему на певучих крыльях достаток и почет: лучшего меда не было во всей округе. Об этом и нужное начальство высказывалось. А лесник не скупился одарить кого нужно духмяным медом в свеженьких ведерных липовках. Все у него чин чином, ладится, только нет хозяйки в доме. Что с тех поденщиц! Много ли от них проку? А Оксана и красотой своей хату его осветила б, и со всеми делами управилась бы! И с чего это она заартачилась при такой бедности? Хочет, как в молодости, чтоб ей на ушко ворковали про любовь? Так для чего тратить на это время людям, которые уже давно знают, что такое муж и жена? Не склонил он ее сегодня, склонит завтра. Землю не обманешь, а человека можно.
У татарского брода Магазанник встретился с могучим Стахом, покосился на его мускулы, которые так и перекатывались под кожей.
— С такой бы силой пни корчевать! Идем, горемыка, ко мне работать. Не пожалеешь!
— Погожу, дядько.
— Думаешь, в моих лесах заработок меньше, чем на смолокурне?
— Да нет, видно, больший.
— Так бери плату годовую — да и на мои вырубки и залежи.
— Боюсь такого благодетеля.
— Хоть скажи: почему?
— У вас, дядько, не серчайте, я наймитом стану подъяремным, а мне хочется человеком быть! Потому и записался в соз. Там и начну прокладывать свою борозду.
— Ох, и умники все! Лишней сорочки нету, а туда же — норов показывает. А зачем так в приселок торопишься?
— К Оксане.
— Это чего ж ради? — удивился и забеспокоился лесник. — Свататься, что ли?
— Да вы что?! — В больших серых глазах парня проснулась печаль. — В сельсовет ее вызывают.
— Не за долги ли?
Стах пренебрежительно махнул рукой:
— У вас только долги да проценты на уме.
— Какие проценты? — насторожился Магазанник.
— Думаете, село не знает, как вы наживаетесь? — ожег его Стах неприязнью и пошел в приселок.
Лесник перевел растревоженный взгляд на татарский брод, где купалась и сновала в челнах детвора.
— Эй, кто перевезет? Конфету заработает.
— А я и даром перевезу, — отозвался с лодки сын Оксаны Владимир.
Магазанник покосился на лодку и отрицательно покачал головой.
— Э, нет, на твоей посудине ни в жизнь не поеду.
— Боитесь, дядько? — засмеялся кто-то из ребят.
— Что греха таить, боюсь садиться в твою душегубку. — И сжал губы: зачем он болтнул такое о челне?..