И тогда все они вдруг начали кричать друг на друга, сердито и возбужденно, высокими, пронзительными голосами,— одна лишь Эмэ, как и прежде, молча сидела на трапеции, широко раскрыв глаза, странно бледная после напряженной работы.
Фриц снова взметнулся вверх, и снова они принялись за тренировку. Оба разом вскрикнули и оттолкнулись от мостика.
С криками летели они друг другу навстречу, яростно обхватывали друг друга.
Это уже не походило на репетицию. Это была борьба. Они не встречались в воздухе, не ловили, не обнимали друг друга, как прежде. Они мерялись силами, вцепляясь друг в друга, как звери.
Казалось, высоко в воздухе два разгоряченных тела вступили между собой в отчаянный поединок.
Они больше не делали передышек. Не выкрикивали слов команды. Обезумев от жестокой, неодолимой злобы, ужасавшей их самих, они словно схватывались в воздухе врукопашную.
И вдруг, пронзительно вскрикнув, Эмэ рухнула вниз. Секунду она без признаков жизни лежала в сетке.
Фриц взметнулся на свою трапецию и, стиснув зубы, с бледным, как маска, лицом, оглядел побежденную.
Затем он встал на трапеции во весь рост и сказал:
— Она больше не может работать. Нам надо поменяться; она возьмет верхнюю трапецию, а Луиза пусть работает здесь.
Он произнес эти слова властно, как человек, имеющий право приказывать другим. Никто не ответил ему, но Луиза стала медленно сползать из-под купола вниз, к трапеции Эмэ.
Эмэ не проронила ни слова. Она лишь опасливо, как загнанный зверь, приподнялась на сетке.
Затем она медленно вскарабкалась вверх по канату под купол.
Работа продолжалась.
Но силы Фрица иссякли. Злоба вконец поглотила их. Он уже не мог удержать партнершу: он падал сам, и Луиза падала вместе с ним.
— Что с тобой? — крикнул ему Адольф.— Болен ты, что ли? Полезай наверх, в купол, там ты, может, еще сгодишься, а так больше нельзя!
Фриц не ответил; он сидел, уронив голову на грудь, словно его ударили.
Затем он сказал, вернее, процедил сквозь стиснутые зубы:
— Что ж, можно и поменяться — на сегодняшний вечер.
Он слез с сетки и ушел с манежа. На его сжатых руках белели косточки пальцев. Ему показалось, будто о нем шепчутся конюхи, и он прокрался мимо них, как побитый пес.
„В гардеробной он бросился на матрац. Он больше не чувствовал своего тела. Только больно свербило глаза.
Покой не шел к нему. И он снова взялся за упражнения. Как люди подчас растравляют кровавую рану, так и он продолжал истязать свое усталое тело.
Сумеет ли он сделать вот это или вот это? — вновь и вновь лихорадочно прикидывал он.
Но у него ничего не получалось; и снова он падал на матрац, и снова вскакивал и пробовал свои силы. И сами эти попытки, и тщетная борьба лишь еще больше изнурили его.
Так прошел день. Фриц оставался в цирке. Все время кружил он вокруг манежа, как преступник вокруг места преступления.
Вечером он работал с Луизой под куполом.
Как одержимый, сражался он со своим телом, которое не желало ему подчиняться. Отчаянно напрягал дро-жащие мышцы.
Все сошло как надо — раз, другой и еще раз.
Он полетел назад, полетел вперед, присел отдохнуть.
Он не видел ничего: ни купола, ни лож, ни даже Адольфа. Только трапецию — ту, до которой он должен был долететь, и Луизу, раскачивающуюся впереди.
И вот он оттолкнулся от трапеции и с криком,— казалось, кровь, бросившаяся ему в голову, сейчас взорвет его объятый ужасом мозг,— рванулся к ногам Луизы и рухнул вниз — в сетку, бурно заходившую под ним.
В огромном здании стало тихо, так тихо, словно все решили, что он мертв.
Наконец Фриц приподнялся в сетке. Он не понимал, где он и что с ним. Очнувшись, чудовищным усилием воли он заставил себя снова увидеть манеж, сетку, черную кромку людской толпы, ложи и — Ее.
И, подавленный отчаянием и стыдом еще больше, чем болью, он потряс в воздухе сжатыми кулаками и снова рухнул в сетку.
Трое его партнеров, поначалу застыв на месте, стали растерянно перекликаться. Адольф с быстротой молнии съехал вниз по канату.
С помощью двух униформистов он вынул Фрица из сетки, и они повели его, подперев с трех сторон, так что публике казалось, будто он шагает сам.
Только тогда Эмэ медленно соскользнула вниз по канату. И побрела как вслепую, ничего не видя вокруг.
У входа стояли двое артистов.
— Счастье его, что сетка была,— сказал один из них.
— Да,— ответил второй,— не то от него осталось бы мокрое место.
Эмэ вздрогнула при звуке этих слов. И, словно впервые увидев, долгим взглядом окинула сетку, трапеции и канаты.