– Не надо. Пожалуйста, – вздохнул и обнял меня, и прижал к груди, – не плачь. Разберёмся как-нибудь. – На светлых завитушках. На татами. – Очень странно это всё-таки. Странно. Не бывает так. Генетически не бывает, у родственников нет притяжения. Исследования говорят… – Я, без исследований, сказала:
– Ты – сердце в статуе. Можешь меня хоть перед камерой выебать, хоть зэкам отдать и сидеть в углу, смотреть. Только будь со мной. Я без тебя умру.
– Что за бред, – он поцеловал меня в волосы. В то, что от них осталось. – Каким, к чёрту, зэкам. Всё будет. Всё…
– У тебя есть сигарета? – спросила я.
– Есть, – отозвался Марк. Без неё было не обойтись.
Залитый соплями и присыпанный солью август остался позади. Зная правду, легче с ней ладить. Высказав её, встречаешь прямо, в лобешник.
«Мир держится на контрастах, – сообщила я дневнику, – без мрака нет света. Но, если всё и так уравновешено, что мне тут делать? Зачем я здесь? Всякие чувства, чужие, свои, они незачем. Ничего вечного, кроме смерти. Зачем я…»
И покрасилась в чёрный. Стрижка, подведённые брови и глаза. Такой он (не дневник, брат) меня не знал. Такая – ближе к хаосу. Запредельная, тем интересна. Теперь мы были две готки, с Хельгой, настоящая дикарка и кукла. Личико нежное, стрижка глянцевая. Кукла чуралась зеркал.
Я начала писать рассказ. Начала, и не смогла его окончить. Место действия: Москва. Завязка: девочка-самоубийца по имени Лика. Она открывает вены и просыпается в другом теле. Теперь она мужик за сорок, с пузом и женой (где-то в Химках, санитар скорой помощи). Она живёт день в его туше, не понимая, что происходит; под вечер его увозит псих-бригада, прямо с работы. По дороге в весёлый дом он, его тело, падает, бьётся виском и… Лика засыпает. Просыпается старухой, в закоченной, то есть в котах, квартире, с ревматизмом и болью повсюду. Выползает на улицу, пытаясь понять, что происходит, добирается до кладбища, где и умирает. Следующий день – мальчик-гей, с отцом, что лупцует его за здорово живёшь. Лика, девочка в хрупком теле, считая себя сумасшедшей, идёт на вписку, куда позвали его друзья. Видит там парня, в которого была влюблена ещё собой, до первой смерти. Признаётся ему во всём (терять-то нечего), они выходят на балкон, где он, оказавшись гомофобом, сбрасывает её с десятого этажа.
Проснувшись женщиной с тремя детьми, в холодной постели, Лика уже знает: раз пойдя на смерть, будет умирать постоянно. Жить последний день разных людей. Смотрит на чад, мал мала меньше, и ужасается. Решает не выходить из дома, чтобы для этого тела, для этой жизни, ночь вышла в утро. В квартиру врывается её бывший мужик, насилует битой и дробит той же битой голову. С его слов: «Суке сучий конец».
Трэшак приходит не сразу. Одна самоубийца – хорошо, но два – уже сюжет. В теле молодой девушки, в слезах, жалея такое красивое тело, она сидит на мосту над железной дорогой, в Печатниках, и ждёт судьбу, напевая: «Умирать за разом раз… Вот бы свет совсем погас». И видит старика. Старик спрашивает: «Самоубийца?» Она думает, что ослышалась, но отвечает: «Да». Они знакомятся. Он также умер молодым. Его зовут Стас. «У старца дома была бомба, – говорит он, – собирался заложить в метро, и так умереть». Тут стартуют вопросы морали: надо ли выполнять желание личности, в чьём теле умрёшь, может, специально в нём умрёшь, чтобы волю эту миновать, боль забрать, по заслугам получить… и так далее. Стас говорит: я уничтожил бомбу. Предпочёл одну свою смерть многим. Лика, более продуманная, говорит: если что, увидимся на Ваганьковском кладбище, у могилы Есенина. По мосту бежит больной человек с ножом, оба попадают под горячую руку. На следующий день она – трубач в оркестре. Тощий, длинный, как скрипичный смычок. Является на кладбище, выступление отменив, и кукует под дождём, мигаясь с Сергеем Александровичем. Никто не приходит. В своей квартире она тихо ложится, засыпает и умирает от разрыва сердца.
Не зная про Стаса ничего (ни как он будет выглядеть, ни кто он такой), она видит его, как попадёт, узнавая между смертями: было двадцать лет, теперь лет нет, только дни, был героиновый передоз, сознательный, и отсутствие смысла, был, да сплыл, а смысла по-прежнему нет. Ей было шестнадцать, говорит она из шести, шестидесяти и шерсти на груди, вскрылась по той же причине: нет смысла жить. Они говорят о смысле, что он за зверь и с чем его едят, зачем он так нужен, где его искать. «Поди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что». Показывают друг другу свои могилы. Страниц уже за двести. Гугл-карты ведут меня по столице. Когда Лика переживает чудовищную смерть с расчленением, она, на сей раз в виде бледного, с горящим задом, юноши, бежит к Есенину, бормоча о быте и о буре, бежит, сама не зная, почему, бежит, обречённая на жизнь и смерть разом, бежит… и тут я прервалась, сама не зная, к кому, куда, зачем и для чего она бежит. Зная одно: как.