Откуда идея? Дунула плюху, на сей раз с Марком, и залипла в его лицо. Он говорил о чём-то, а я в каждую секунду видела другого человека. Цыгана (кольцо в ухе, как моя чернота), от конокрадов до Хитклиффа, циркача перед выступлением, египетского жреца, индейского шамана, индийского йога, музыканта с Ямайки, кубинского революционера, царя лидийского, Харона над Стиксом со всеми его душами, бога Локи, в прищур перед Тором, бедняка на улочках Парижа перед девяносто первым, греющим гильотину в груди, монахом, колдуном, евнухом в гареме и шейхом того же гарема… и т. п. Видела всеми, кем можно увидеть. Он что-то говорил. Когда отпустило, и я начала видеть что-то, помимо его лица, я сказала: «Во всех твоих обличьях, добрых и злобных, я тебя принимаю, как есть, и люблю». Марк ответил тем же, но ничегошеньки у нас с ним не изменилось. Зависло в воздухе. Вот тогда-то я и начала писать. Пыталась разобраться. Во всём и сразу. Читала, читала… до мыслей дочиталась. Осень я провела в словах. На уроках, на переменах, дома, в гараже Зубченко, где мы… о нём позже.
Про Лику и Стаса, по главам, я выкладывала в интернет. Видела комментарии и радовалась: не одна. С малой аудиторией, но не одна. Глупая, а не одна. Их, читателей, тепло радовало меня больше аплодисментов. Не толпа. Люди.
Стиль вихлялся, как задница стриптизёрши, стиль – отсутствие стиля. Писать – не одеваться, учить было некому. Писать – чтобы не подохнуть от мыслей.
Я сижу с Владимиром, который Набоков. Марк лежит с Хантером, который Томпсон. (В перерывах между собой мы ходили в других.) Я кусаю угол губы. Он прищуривается. Мы возвращаемся к строчкам. Мы – эти строчки.
Сижу по-турецки, в его футболке. Через полчаса – включаем музыку. Танцую, бёдрами и ногами, позвоночником и изгибами. Футболка на мне то и дело, в танце, задирается. Он смотрит: боком, щёку под ладонь, лёжа. Ставлю на диван ступню, босую, около него. Круг бёдрами. Круг ей, ногой – на пол. Лицо вниз, волосами – из стороны в сторону, как корпусом. Трясти особо нечем. Чёрные волосы, чёрная, с волком, майка. Я, как он, кроме стрелок на веках. К самым вискам.
Полумрак. Искры в глазах Марка чем-то похожи на костры, где палили ведьм.
заметка столетней давности:
Саморазрушение – легко. Самосовершенствование – сложно. Падать, это просто. Больно, но просто. Попробуй-ка подниматься по бесконечным ступеням, зная, что конца нет, и единственное, для чего ты это делаешь – держать в руках свет, который горит людям в темноте, далеко внизу. Зная, что однажды сорвёшься, рухнешь с высоты, в тысячу раз превышающей небоскрёб. Зная, что оставишь наверху фонарь, сам по себе – светлячок, но вместе с другими огнями способный день из ночи сотворить. Я знаю, каково это – когда хочешь умереть не для того, чтобы там стало лучше, но оттого что здесь невыносимо. Ребёнок злобы и отчаяния, неспособный ни на жизнь, ни на погибель, моя героиня, моё порождение, моя Лика зачем-то цепляется за человечность, она, на пепелище, она, не человек, могла бы убивать, а тянется спасать, в ожидании… той самой искры, что возродит её – и тогда она вспыхнет вновь, переродится (как переродится, знать бы, как), освещая милю за милей своим, и уже неугасимым, пламенем.
Дядя Гриша был подшофе. Я столкнулась с ним на веранде. Он заявил мне о непотребном поведении. «Ишь, вымазалась, шалава столичная, – осмелел. – Семью бы не позорила, постыдилась». Я подняла брови: «Шалава, шалава… член что ли растёт?» Он закатил мне оплеуху. «Проститутка из тебя растёт, – брызнул слюной, вне себя от гнева, – крыса, пару лет и сифилис понесёшь, в юбках таких ходить». Я повернулась к нему. С улыбкой. Представляя, как слёзы вкатываются обратно. Вкатились. Обмерила его вызывающим взглядом. «Может, повторишь? – на ты к нему, как он ко мне, раз не на вы, хоть так. – Слабовато что-то. Для слабого пола сойдёт». Ощерила зубы, как хищная рыба или викинг на поле боя. Все дёсна в крови. И расхохоталась. Дядя Гриша отступил. Дядя Гриша перекрестился. И перестал со мной разговаривать.
Грань между психическим здоровьем и сумасшествием так тонка, что не разглядеть, особенно когда дело касается тебя. Поймав себя идущей за сигаретами в тапочках и драных колготках, под ливнем, растрёпанной, бормочущей, я не напугалась. Спокойно отметила: заступила за черту. Что мне черта? Я пропускала сквозь себя целые миры. Рвала их на лохмотья и сшивала заново. Царство теней и (панически неуловимых) фантасмагорий. Вот где мне дом. Полупрозрачные призраки. Вот кто мне семья.