Таня безмолвно расчленяла мясо на блюде с голубой каёмкой. «Если ты в меньшинстве, это ещё не значит, что ты один, – недавно сказала я ей. Она сделала вид, что не понимает, о чём я.
Диана поливала конторским клеем её одежду и бесилась по той же самой причине. Если смотреть немного дальше этикетки белья и марки сотового телефона, можно увидеть сюжеты. Такие, что ни в книге, ни в кино не покажут. Пока кто-нибудь ни опишет. Из жизни сюжеты. Из жизни – что бы то ни было.
– Очень вкусно, – похвалил Марк. Уплетая пирог во всей его вишнёвости. – Спасибо, тёть Юль. – И ужин, и спектакль.
Мы удалились к себе. Дядя рухнул на кровать, в изнеможении. Тётя села, с бумажками, работать. Таня ушла к компу. Надя – к телеку.
– Знаешь, зачем включают приёмник на торжествах? – спросил меня брат, позже, и сам себе ответил. – Чтобы никто не ощущал неловкости. Если не клеится разговор.
Отец позвонил по скайпу. На заднем плане – гостиничный номер. Картины в стенах. Балдахин над постелью. Свежие розы, зимой, в золочёных вазах на камине. Их меняют служащие отеля. Марк и я разлеглись на узкой кровати с набивным покрывалом. Перед лицом – ноутбук. Локти упираются в пружины.
– Привет, пап, – сказала я. – Не жаль, что ты не здесь. Жаль, что мы не там.
– Я приеду через неделю, – обещал он, нажелав всех благ земных и небесных. – Немного осталось. Заберу вас оттуда. Подарков купил уйму, вам обоим.
Марк вздохнул. У него – Оля. Её не заберёшь.
Я вздохнула. У меня – Марк. Без него не уеду.
В каморке темно. Источники света: блёклый ночник и монитор.
– Скажи, пап, – начал брат. – Если женщина психопатка, можно забрать у неё детей и усыновить? Ну, типа благое дело, всякое такое…
– От ситуации зависит, – опешил Роман Олегович. – Какая женщина? Какие дети? – Мне захотелось прибить ладонь ко лбу. И громко смеяться. Ещё одну сестричку захотел. Мамаша у Хельги дикая. К инцесту склонность без неё.
За экраном раздался стук в дверь. Отец оглянулся и посмотрел на часы.
– Ко мне пришли, – подтвердил он. – Приеду, обо всём поговорим, – обещал напоследок. Прежде чем отключиться с характерным позвякиванием.
Ноутбук закрылся. Я открылась. Кто-то обещал придушить.
– Жил-был художник, – сказала я. – В начале двадцатого века. Звали его Эгон Шиле. Прозвали его порнографом из Вены. Был он экспрессионист и прекрасный человек. Рисовал, в основном, проституток и девочек-подростков. Так вот, про него ходило много слухов: например, в шестнадцать лет, взял он свою сестру, на четыре года младше, и исчез с ней в номере отеля. Её звали Гертруда, Герти. Он много рисовал её. Как думаешь, что у них там было?
Марк засмеялся.
– Марта, я с тебя не могу. Тебе обязательно искать схожую ситуацию, чтобы принять свою. Не считая захода в соседний дом через весь город, в круголя…
– Ну ты же меня понял? – руку на локоть, руку под скулу, лёжа.
– Не умею рисовать, что поделаешь, – улыбался, на меня глядя. Кто из нас кого развращал – вопрос непростой. Пододвинулся, сверху, сомкнул руку на моём горле. По бокам, где артерии. Я сползла вниз. Дышать можешь. Кровь в мозг не поступает. Чем дольше, тем сумрачнее. Тело лёгкое. Голова тяжёлая. Вся ты – в одной голове. Потом вдыхаешь, и первый вдох твой, он как… перерождение. – Создавать – нет. Разрушать – пожалуйста, – выдохнул в ухо, губой по мочке.
– Это одно и то же, – возразила я, дыша. – Смотря, что создаёшь. Смотря, как создаёшь. Можно, разрушая, создавать.
И, в очередной раз, опасный момент перешёл в разговор.
Бычки обрастали пеплом. В розовой кружке.
заметка с давностью (и с данностью):
Когда кончилась моя история, я раскололась на ноты, собравшись в звук; раскололась на роли, собрав их все – собой. И, пока была эта множественность, это единство (там, где я их вижу и слышу, на дистанции), мне нравилось жить. Жить, не будучи живой. Жить, будучи больше, чем живой. Жить над жизнью.
– Знаешь, – сказал Марк, – у таких, как мы с тобой, были бы увечные дети. Обычно как: род растёт, развивается, доходит до определённого уровня, где – цвет, элита (бывает и так, что цвет – психи или гении), и потом деградирует, на спад. Ты, похоже, гений, я – псих. Меня не оставляют мысли о пост-пост, о крахе цивилизации и танцах на руинах. Хоть что делай, думаю о будущем, вижу: сначала душу в виртуальные облака продадим, уйдём туда, где всё и ничего. Потом приплод на конвейер, как у Хаксли, поставим. Детей в пробирках делать будем, тело от тела, дух – извиняйте, не держим такого добра. И не заметит никто перемены. Всё будет обыденным. Альтернативы не ведая, не сравнишь. Ни богов, ни героев, ни чертей, ни одержимых, пустые глаза и мёртвые улыбки, даже ебля опостылеет, даже вещи, останутся только их голограммы. А потом всё это грохнет по неразумию или сверхразумию, кнопку кто-нибудь нажмёт. Убери глобальную сеть, ну и откуда взяться памяти? В книгах? Способность читать к тому времени исчезнет. Книги есть, а чтецов – нет, головы разорваны. Молчу про мыслителей. «Всё относительно, поиск смысла – бессмыслица». Что были культуры, что не было их. И стоять будем, над кошмарами своими. На Солярисе под названием Земля. Голые и беззащитные. Можно забить, конечно, развлекаться в тупую, но не могу я так. Глаза выдрать хотел бы, не смотреть туда, куда смотрю, не думать о том, о чём думаю. Не в том, кто с кем спит, дело. У патрициев в залах вообще фривольные фрески считались хорошим тоном. Дело в том, что как у римлян, под упадок империи, ничего, кроме развлекалова, у нас не осталось. Секс, не секс, расы, не расы, одинаково: уравниловка. При внешних контрастах, уравниловка внутренняя. Пошлота и гэнг-бэнг, больше ничего. Что задумано великим, воплощается в мелочном. Не умеют люди великим идеям соответствовать. Опускают их до себя, сводят к пародии. Не смотри на меня так. Не смотри. Когда ты так смотришь, мне жить хочется. И думаю: вот же, рядом, с такими глазами, девочка, космосом к нам заброшенная, а я, идиот, всё о взрывах и о нелюдях… – (усмешка) – Взрывы. Нелюди. Вот себя и сдал. Знаешь, о чём люди говорят? О себе. Всегда о себе. Слышишь, как человек про другого рассказывает: «Лжец», знай: перед тобой Мюнхгаузен. Слышишь, как человек громко что-то осуждает, знай: больная тема. Либо обелить свой мирок, черня чужой, хочет. На что плевать, то игнорируешь. То за твоими пределами. Не знаю уж, каково тебе, раскинувшей пределы на весь мир. Не завидую. Всё принять, значит, и лжеца, и правдоруба, и консерватора, и анархиста, и жертву, и насильника, всех в себе примирить. Сможешь, значит, рай поймёшь. Нет – его близнеца с рожками. И то, и то… раз уж лезешь к этому всепримирению. В людях ведь всё. Не где-то там. В нас самих.