– Я так рада, что первой нашла тебя, а не Марка, – запыхавшись, перевела дух. – Меня мать из дому попёрла. Шлюха, говорит. Иди, где спала, говорит. – Чёрные боты на тоненьких ногах. В расщелинах джинсов запеклась кровь. – В одном доме с тобой находиться противно, говорит. Лучше бы ты кололась. Люди говорят, какая дочь, такая и мать, а у неё – репутация, – выплюнула последнее слово, как ругательство.
– Тебе в ментовку пора, – законно возмутилась я. – Бытовое насилие.
– Сестру отберут, – не согласилась Оля. – Мелкая, с эпилепсией, какой ей детдом, помрёт. Да и то… если кто-то что-то рассмотрит. Воспитательные меры – на усмотрение родителя. Нет, права мама. Права. Надо перекантоваться где-то, пока остынет. Она хорошая, но темпераментная. С сестрой носится и пашет, на элеваторе своём. Грех на ком-то не сорваться.
Пристально заглянула мне в глаза. Так глядят, когда проверяют: прокатила ли ложь.
Будет она – мне ничего не светит. Прогоню её – не светит во мне. Второе хуже.
– Раны обработаю, – я покорилась. – Живи, сколько нужно. Юлия Олеговна к нам не ходит. Может, не заметит тебя.
– Спасибо, – на выдохе. Капюшон заношенного пальто упал на плечи. Тушь – дорожки на щеках. Под глазами – мешки, тёмные, как у мертвеца.
Я подумала: «Вечером я желала ей зла». Фонарный свет, как прожекторный луч, кольцом озарял сцену. Две девочки на снегу и голодный пёс.
– Всё не так плохо, – сказала я, – по крайней мере, ты жива.
– Не думаю, что это плюс, – ответила Оля.
Мы друг друга поняли.
Где собака зарыта
Мне снился сон. Давным-давно, ещё в детстве. Открываю фотоальбом. Первый кадр, что вижу: мы втроём, мама, Марк и я. Я закапризничала и скривила лицо. Кадр подёрнут фиолетовой дымкой. Моё лицо искажается: время, ложь, пляшет на нём, темнее и темнее. Переворачиваю, содрогнувшись, страницу. И вижу себя кричащей. Не только вижу, но и слышу. Дикий ор из недр фотоальбома. Ни закрыть, ни уши зажать. Вот, похожее чувство я испытываю сейчас. Записи орут. Смотрю на них, молча. Ни закрывать, ни зажимать нечего. Единственное, что могу – дать им форму. Слова. Крик в слова, крик в ноты. Я окружена знаками. Знаки кричат. Мне тяжело писать. И, главное, был бы в этом писании хоть какой-то смысл. Полцарства за смысл. Вскрывать старые дневники, чтоб из грязи… не в князи, не в княгини. Тёмное дело. Был глины пласт, потом от него отделился дух, и воспарил над глиной, и решил: создам-ка сам из себя, себя. Высшая степень эгоизма, присущая творцу. Никак не человеку живущему. Разве что жившему.
Зло на зло – пожар. Добро на зло – пожарник. Гасить – это обнимать врага.
Был случай: как-то вечером я выдвинулась за сигаретами в круглосуточный ларёк. Напоролась на поддатого мужика. Он принялся зазывать к себе, мол, выпить, закусить, музыку послушать. Сказала: «Я бы с радостью, но мне надо добежать до магазина и идти по делам. Вы мне нравитесь. Мне вообще люди нравятся», – когда между мной и ими – оркестровая яма. Он сфокусировался. Обслюнявил мне руку, ощутив себя дворянином. Крикнул в спину: «Скажи хоть имя своё, фея!». Я в ответ: «У фей нет имён. Останусь мимолётным виденьем». Нимфеткой в старой парке поверх платья с рюшами, со шрамами и милым личиком. С пониманием: особому случаю – особый подход.
Итак, Хельга осталась ночевать. Я к ней не подходила. Она не подходила к обстановке. Мы, в семь утра, пили чай втроём, перед школой.
За окошком с мелкими стёклами и широкой крестовой рамой порошил снег. Брат, обескураженный ее присутствием, раскачивался на табурете с риском упасть. Оля наблюдала за Марком так, будто кроме него ничего не видит, не слышит и, более того, не хочет ни видеть, ни слышать. «Плагиат, братцы», – мрачно шутила я в голове. Курила сигарету. Так, будто ни его, ни её рядом нет.
С утра он представлял собой… ещё то зрелище. Волосы встрёпаны. Взгляд – сталинский: «Мы с товарищами посоветовались и решили, что вы излишни».
Они шёпотом переругивались в комнате, пока я умывалась в раковине. Мне даже не хотелось выяснять, о чём разговор. Её джинсы пришли в негодность, так что брат отдал ей свои – прямые и подвёрнутые снизу. Ссадины исчезли под тональником. Синяки на животе – огромные и чёрные. Как… с ноги били.
У меня ломило всё тело. Пекло голову. Видимо, поднималась температура. Оля ничем не показывала, что ей плохо. Мне становилось всё хуже. Можно было прогулять учёбу. Я, с ногами на стуле, куталась в махровый халат.
– Может, дома останешься? – предложил Марк. – Видок у тебя неважный.
– И правда, Март, – поддакнула Оля, подогнув под себя ногу и раскачивая другой. – Отдохнуть бы тебе, подлечиться.