Лодыжку с коленом спасла выворотность и высокий сапог. Плинтус поцеловался с виском. Плинтус был мягким. Висок, пожалуй, тоже.
В класс вбежало сразу несколько учителей.
Неприятно это всё. Тыкают в нос нашатырную вату, чтобы привести в себя. Медсестра. Зажимает кровящую полоску марлей. Кто-то вопит: «Скорую!»
– Медиатор, – прошептала я. – На полу, где-то здесь. Найдите мой медиатор.
Магия вне Хогвартса: ничего не сломано. Магия, и только. Голова гудит. Лица, как одно. Тётино. Директорское. Марка… он-то откуда взялся?
– Вот он, медиатор, – показал брат. В его ладони. Взял меня на руки. Перенёс на парту. Уложил.
Кто-то выступает в защиту детей. Кто-то обвиняет отца. Не кто-то, а тётя, говорит про маму. Она не любила нашу маму. Мама к ней нормально относилась, на словах, по крайней мере. «Это у неё наследственное», – говорит тётя. Марк обрывает. Мне запрещают спать.
– Надо зашить, – математичка. – Сколько шрамов, боже мой… надписи какие-то. Десятый "А", вы чего забыли тут? Живо на урок, ваш распорядок в старом режиме! Снежков, Тришина, Зубченко! Куда вы все… – Лёша, Оля, Вася.
– Сложный подросток, – англичанка. – Вот что значит: растёт без матери…
– Воздуха ей дайте! Что столпились? – директор. – Не результат важен, а что случилось. Пересветова, Ранина, Кричко, – (ещё фамилии) – ко мне в кабинет, без разговоров! Я с вас всех шкуру спущу!
Поразительно, какими беспомощными иногда бывают взрослые. Ну, резанула. Ну, шире безопасного. Полежала бы, встала, сама перемоталась. Заросло бы.
Прилюдно – это сцена. Прилюдно – это драма.
– Всё хорошо, Мартиш, – сказал Марк, держа за руку, на коленях у парты. Его рука – по-уличному холодная. – Не слушай никого, – дыхание жемчужило ушную раковину.
– Марк, – сказала я. – Поехали домой. Прямо сейчас. Вдвоём. Домой. В Питер.
– Какой домой? – Тётя – Скворцова, не Оболенская. – Ты что устроила? Ты соображаешь, что теперь будет? В дурку тебя пихнут, и всего делов…
– Позвоните лучше отцу, – вежливо заткнул её брат. – Пусть вылетает немедленно. Решать вопросы такого рода будет он, никто другой, и уж особенно не мы с вами.
– Тебе на уроке быть положено! – прикрикнула на него Юлия Олеговна. И осеклась, под взглядом. Смертью залиты его глаза.
– Марк, – сказала я (никого больше). – Я была неправа. Я не имела права ставить тебе условия. Прости меня, пожалуйста.
– Нет, это я был неправ, – сказал он (никого больше). – Всё это время.
– Выключите камеры. У вас что, совсем башки нет? – окрик Макаренко. – Никаких психиатров, – насчёт меня. – Прямиком в хирургию.
Скорая была вызвана. Я, неизвестно, для чего, сложена на носилки. В кабине помощи – брат и тётя, ближайшие родственники. Последняя пыталась дозвониться папе. Но тот был Романом Олеговичем. Был занят.
Я подумала Марку, не озвучивая: «Подхвати, когда я перестану справляться».
Я подумала Марку: «Будь со мной, неважно, где, безо всех, ты один».
Рану пришлось шить. Пропаханная мной борозда расползлась. Сантиметра два. Я лежала на кушетке в травматологии, наотрез отказавшись от наркоза. Следила за иглой. За маской, из-под которой дышал доктор.
– Вены задела, – сказал он, подставив тазик, чтобы стекала кровь. Его эластичные перчатки запачкались, как у палача. – Умереть пыталась?
– Умирают вдоль, – сказала я. – А это поперёк. Пыталась остановить абсурд, но жизнь продолжается. – Около десятка пациентов с повреждениями разной степени тяжести ждали на кушетках, каталках и бетонном полу.
Врач был стареньким и седым и не приставал к родственникам с вопросами, насмотревшись на жертв уличных разборок. Чтобы не вызвали полицию (во славу репутации) Макаренко приплатил, кому надо, а кому надо, я так и не выяснила. Сотрясения нет. Ушибы. До падения сотряслась. В глазах ушиб.
– Большая потеря крови, надо бы прокапать, – сказали мне, – оформим в бокс. – Макаренко не поскупился.
– В рубашке родилась, – сказала одна медсестра другой. – Если Юлия Олеговна правду говорит, как она вообще цела осталась?
– Тихо, – перебила другая, постарше. – Юля только нам сказала, а не всему свету.