– Отец пока не может вылететь, – с неприязнью попрощалась тётя, беспокоясь о своём добром имени. – На орехи получишь, не думай. Нечего сухонькой выходить после таких мракобесий. Устроит Роман, мама не горюй. От дел оторвала отца…
Стены палаты выкрашены жёлтой краской. Кремовая тумбочка. Над постелью – длинный светильник для ультрафиолетового проветривания.
– Отец разберётся, – отрезал Марк. – Можете моему классу передать, чтоб не дёргались? – попросил. Петя Кривошеин высветился на дисплее телефона. – Ладно, сами передадим… алло? – поздоровался с трубкой. Тётя охолонула нас угнетённым взглядом и удалилась.
– Какогожблятьхуя? – сквозь помехи выдохнул Петька на громкой связи. – Вся школа на ушах стоит, Макаренко по одному восьмой "Б" насилует…
– Насколько я понял (меня там не было), Марта попыталась образумить одну бабу, которая ударила другую бабу, с которой моя сестричка приятельствует. – Сотовый в правой, левая – в моей ладони.
Марк – на стуле возле пружинной кровати.
Марк – неразгаданный шифр.
– Что за баба? – деловито уточнил, отбиваясь от Васи, что тянулся вырвать мобильник из его рук. Путём уговоров и угрозы расправой. – Вот малолетки охренели, ну! – Крик души. Под голосами всей гоп-компании.
– Не говори, – одними губами попросила я, – не надо разборок, хватит!
Благими намереньями мостили черти
дорогу в ад, и горел он, намереньями.
Холоден теперь ад. Холодны сердца людские.
– …и не говори, – согласился брат. – С одной из них я в больничке сижу. Гемоглобин у неё сниженный. Потому что не ест ничего, – высказал мне, – попробуй, сладь. Скоро выпустят. У Василия поговорим. Или подъезжайте в городскую.
– Л-ладно, – покорился Пётр. – Может, все с английского свалим. Придём по-любому. – Он отключился. Я включилась. Я сказала себе: «Не смей хандрить». До сих пор говорю. Медиатор вернулся на мою шею.
Что-то происходит, я на это реагирую, от моей реакции что-то происходит и т. д. Понять, какие круги даст камень, тобой брошенный, если и можно, то приблизительно, да ещё и с погрешностями. В окне снег, там. В окне духота, здесь. Ещё одна зима, ещё одно лето, в череде зим и лет. Кто-то говорит, я его слушаю и решаю, принимать на веру или нет, менять что-то в себе или нет. Кто я, среди многообразия? Через что определить себя, если жаждешь всего и сразу, без мировоззренческих границ (понять всех, примирить всех)? Речь не об игре: сейчас игра. Речь не о звуке: сейчас звук. Речь о том, что неизменно.
Марк лёг ко мне, под бок без капельницы, и обнял. Так и лежали. Глазами в потолок.
Один за двоих. Два за одного
Те, что говорят про империю, правы: здоровое (в мечтах) государство – она и есть. Те, что говорят про свободу взглядов, правы: здоровый (в мечтах) человек – уважает чужие мнения, отличные от его собственных. Те, что умеют слушать других, правы больше тех, чей рот активен, а уши – нет. Наслушаешься и думаешь: боже мой, мечтатели, научись мы думать об остальных, как о себе любимых, мир стал бы… не золотым, но хоть честнее. Нет: рассуждать про это мы любим, а на практике с туалетным упорством делаем всё, чтобы рай, здешний – не на небесах, не где-нибудь там или потом – никогда не наступил. «Кто хочет мира, пусть готовится к войне». Кто хочет рая, пусть идёт пряменько в ад. Кто хочет жизни, пусть встречает, с песней, смерть. Вот к какому итогу пришло моё прозрение о наркоманах в рассказе про любовь самоубийц.
Лежу также, в потолок глазами. На заброшенном заводе.
Бетонные сваи. Ржавое железо. Граффити. Июль пророс из стен. Зелень повсюду. Рассказ дома, дому и о доме. Меня нет. Тишина.
Беглый хыкающий говор.
Мы валялись на больничной койке, когда в палату завалилась целая толпа. Медсёстры в коридоре убеждали их не ходить всей бандой, но безуспешно. Восемь наших. Эля и Даша. Галя Кричко, обработанная Макаренко. И Таня Скворцова, затерявшаяся за спинами.
– Оболенские, сволочи! – бас Васи Зубченко. – Живые-здоровые? Сейчас я это исправлю, так пугать! – впереди всех, растрясывая снег с ветровки, которую он, один из собравшихся, не сдал в гардероб.
– Марк, куда ты без куртки рванул? – восклицание Хельги.
Брат повернулся. Я вывернула бы пружины, если бы могла.
– Марточка, как ты? – протиснулась Даша. – Столько крови… и ради чего? – Тугие хвостики распущены. Лицо кажется меньше и старше.
Рядом с ней мялась Эля. Не зная, куда деть руки, прятала их в украшенные стразами карманы джинсов. Под глазом цвёл фингал.
– Апельсинов тебе принесли, – сообщила она, – чуть-чуть, правда, но ты же их любишь… – Носильщик Василий тут же бросил на тумбочку сетку с фруктами.