Закон – это страх наказания. О (высшей) справедливости речи уже не идёт. Закон – чтобы "обезопасить себя", от всего снаружи, себя, человека и гражданина, как государство от чужаков. Об авторитете речи уже не идёт. Власть меняется. Нет высшего, чтобы на него равняться, каждый сам себе царь и бог. Закон пишется массами и для масс. Цель его – безопасность индивида. Враг его – сама смерть. Цель его – терпимость. Враг его – природа человека. Цель его – искоренить преступление. Враг его – тяга к преступлению. Враг непобедим. Цель недостижима. Значит, законы ползут по швам. В праве дыры. Их можно использовать. Чтобы, перевернув всё с ног на голову, оправдать виновного. И понять, самому защитнику понять: невиновен.
Каждый получает по заслугам.
Страшный суд: море людских тел, от горизонта в горизонт, голых и слепых. Каждый бьёт сам себя. По морде лупит руками, волосы рвёт, тычет ножами брюхо, отрывает кожу. Глас с небес: «Чего хотел, то и получил ты, человек».
Учитель растлевает школьницу. Взгляд со стороны: педофил. За кадром: любительское порно, где она, девушка, говорит своему парню: «Я шлюха. Я хочу член. Моя жопа хочет член. Твой и другие». Была девственница. В зад чпокалась. Пухлые губы, большое подсознание. Такое же она, как и её невинные глазки. Видеозапись в суд.
Невиновен, ваша честь.
Бытовое насилие, травма на травме. Сын-алкаш избил мать-алкоголичку, заблудившую его неизвестно с кем. Она пила, он с ней запил.
Невиновен, ваша честь.
Девочка постит в сеть о том, как устала, всё на неё давит, учёба, люди, мир затрахал, умереть бы. Её насилуют и убивают. Как она к себе относилась? Так, как умерла.
Невиновен, ваша честь.
Все виновны перед собой. Никто не виновен перед другим.
«Ответственность за то, что со мной происходит – на мне и только, – думает Женя, пока курит на балконе, профилем в ночь. – Роберт, Роберт… Из тюрьмы ты выйдешь, Роберт, но выйдешь ли из себя, слепого. Там тюрьма… похуже».
Из динамиков пела Каллас. Женя тянула сигареты, одну за одной, перерывая в интернете статьи о происшествии. Никто ничего не знал. Говорили много.
С утра пришёл Юркин. Прямой, как трость, начальник (по идее), коллега и приятель (по факту).
– Господи боже, – приветствовал её. – Жутко выглядишь.
– И тебе доброе утро, – отозвалась. – Проходи. Чай, кофе, виски?
– Ты вообще спала? – прошёл он. В кухню. Сел. И она села. Адвокаты имеют обыкновение садиться, чтобы не сел кто-то другой. – Тебе уже более-менее известна ситуация. Скостить можно. В лучшем случае. Знаю, у тебя отпуск…
– К чёрту отпуск. Я заявлю его невиновность. – Собрала волосы в хвост, рыжие, как у Геллы. Щёлкнула электрический чайник на подогрев.
– Это невозможно, – отрезал Юркин. – Жень, послушай. Я знаю, ты – мастер защиты, ты каким-то манером чувствуешь присяжных, они тебе верят, но это невозможно. Сорок ножевых, изнасилование, скорее всего, посмертное тоже, вся комната в крови…
– Любовь у них такая, – усмехнулась Мершина.
– Он её на бифштексы тоненькими ломтиками порезал бы, тоже сказала, любовь? Тем более, эвтаназия у нас запрещена…
– Какая эвтаназия? Захотел убить. И убил. Зверство – да, сам не соображал, что делал, пока делал – да, фрактальный мозг – да. Псих и наркоман, ещё и убийца, не чувствующий за собой вины. А всё-таки оправдаю.
Помолчав, Юркин закурил.
– Ты фильм про себя смотрела? – спросил он. – «Адвокат дьявола».
– Не про меня, – Мершина щёлкнула зажигалкой, выпустила дым. – Кевин раскаялся. Я любого серийника могу в себе понять. И его, и его жертв. Вот наша разница.
– А отпускаешь зачем? Понять-то ладно.
– Закроешь – злиться будет на внешнее. Государство, право, кого угодно, хоть прокурора. Выпустишь – останется с собой. Некого обвинить. Кроме себя, некого. Я так и говорю: «Врала, тебя выгораживая, врала и буду врать. В тебе самом твой суд. Оправдала тебя, режущего, оправдаю и того, кто порежет тебя».
– Смотрю на тебя… и думаю, – он вздохнул. – Таких, как ты, надо отстреливать. Чтобы хоть какое-то подобие надежды на лучшее осталось. И… если он, такой вот, он… выйдет… я не знаю.