Гроссман Василий
Четыре дня
Василий Гроссман
Четыре дня
I
Условия матча были записаны зеленым карандашом на листе бумаги, и лист прикрепили двумя булавками к стене.
1. Выигравшим считается выигравший раньше другого пять партий.
2. Пьес туше.
3. Выигравший получает звание чемпиона мира.
Игра началась, и оба участника турнира склонились над табуретом в совершенно одинаковых позах: точно сложенные вдвое, они сидели, упершись грудью в колени, ухватив себя за небритые подбородки, и смотрели на шахматную доску. Отличались они друг от друга лишь тем, что Факторович чесал голову и наворачивал на палец кольца своих черных волос, Москвин же головы не трогал, а почесывал когтистым пальцем босой ноги косточку, выпиравшую из-под синей штанины галифе.
Рыжий старик Верхотурский сидел у окна и читал книгу. Весеннее солнце светило ярко, и соломенные жгуты, в которые был вплетен лук, свисали по стенам комнаты, как косы неведомых блондинок.
Верхотурский производил впечатление чего-то тяжелого, чугунного. Широкий лоб его, кисти рук, рот, громкое дыхание -- все было большим и тяжелым. Читая, он недоуменно поднимал брови, пожимал плечами и делал кислое лицо. Потом он захлопнул книгу и, подойдя к стене, прочел объявление о турнире. Он был порядочно толст и, читая, упирался животом в стену.
-- Вот что, дети Марса, -- сказал он, -- военкомам не надлежит писать "выигравшим считается выигравший".
Игроки молчали.
-- Послушайте, молодые идиоты, - сказал Верхотурский, -- вы слишком рано устроили состязание.
Игроки снова ничего не ответили, только Москвин, продолжая смотреть на доску, пропел:
-- Идиоты, идиоты, молодые идиоты...
Партию выиграл Москвин.
-- Шах, он же и мат, -- загоготал он, быстро смешав фигуры.
Факторович зевнул и пожал плечами.
Потом Москвин рисовал громадный зеленый ноль и при этом давился от смеха, хлопотливо всплескивая руками.
-- Блеющий ишак Москвин начинает действовать на мои нервы, --пожаловался Факторович, и Верхотурский, подняв голову от книги, проговорил:
-- Ишаки не блеют, товарищ военком.
-- Очень хочется жрать, -- сказал Москвин, любуясь листом на стене.
-- Еще неизвестно, доживем ли мы до еды, -- ответил Факторович.
Они заговорили о произошедшем. Ночью польская кавалерия ворвалась в город. Очевидно, галицийские части открыли фронт. Красных в городе было мало, один лишь батальон чон (часть особого назначения). Чоновцы разбежались, и город сдался полякам тихо, без пулеметного визга и хлопанья похожих на пасхальные яички английских гранат.
Они проснулись среди поляков, два бледнолицых от потери крови военкома, приехавшие с фронта лечить раны, и еще третий, старый человек, с которым они познакомились только вчера. Он совершенно случайно задержался в городе из-за порчи автомобиля. И доктор, у которого жили военкомы, ожидая пока исправят электрическую станцию и можно будет включить сияющую голубым огнем грушу рентгеновской трубки, ввел его в столовую и сказал:
-- Вот, пожалуйста, мой товарищ по гимназии, а ныне верховный комиссар над...
-- Брось, брось, -- сказал рыжий, и, оглядев диван, покрытый темным бархатом, полку, уставленную китайскими пепельницами из розового мрамора, каменными мартышками, фарфоровыми львами и слонами, он подмигнул в сторону узорчатого, как Кельнский собор, буфета и сказал: - Да-с, ты, видно, не терял времени, красиво живешь.
-- Да, еще бы, - сказал доктор, -- все это теперь можно купить за мешок сахара рафинада и два мешка муки.
-- Брось, брось... -- ухмыльнулся рыжий.
Он протянул военкомам свою мясистую большую руку и пробурчал:
-- Верхотурский.
И оба военкома одновременно кашлянули, одновременно скрипнули стульями, переглянулись и
значительно подмигнули друг другу.
Потом пришла в столовую добрейшая Марья Андреевна и, узнав, что Верхотурский -- товарищ мужа по гимназии, вкрикнула, точно ее ущипнули, и заявила, что пока Верхотурский не поест, не выспится на мягкой постели, она его не отпустит. Ночевал он в одной комнате с мальчиками - так звала Марья Андреевна военкомов.
Утром к ним зашел доктор, он был в мохнатом халате, на его седой бородке, напоминавшей хвостик репки, блестели капельки воды, щеки, покрытые фиолетовыми и красными веточками жилок,
подергивались.
-- Город занят польскими войсками, сказал он. Верхотурский посмотрел на него и рассмеялся.
- Ты огорчен?
- Ты понимаешь ведь, о чем я говорю, -- сказал доктор.
- Понимаю, понимаю.
- Вы бы могли переодеться и уйти, может быть, это будет лучше всего, черным ходом, а?
- Ну, нет, -- сказал Верхотурский, -- если мы уйдем сегодня, то попадемся, как кролики, на первом же углу. Сегодня мы не уйдем и завтра, вероятно, тоже не уйдем.
- Да, да, может быть, ты и прав, -- сказал доктор, - но понимаешь...
- Понимаю, понимаю, -- весело сказал Верхотурский, -- я, брат, все понимаю.
Они стояли несколько мгновений молча, два старых человека, учившихся когда-то в одной гимназии, и смотрели друг на друга. В это время вошла Марья Андреевна. Доктор подмигнул Верхотурскому и приложил палец к губам.
- Доктор вам уже сказал, что у нас вы в полной безопасности? --спросила она.
- Именно об этом мы сейчас говорили, -- сказал Верхотурский и начал смеяться так, что его живот затрясся.
- Клянусь честью, ты меня не понял, - сказал доктор, -- я ведь думал...
- Понял, понял, -- перебил Верхотурский и, продолжая смеяться, махнул рукой.
И они остались в комнате, уставленной мешками сахара, крупы и муки. На стенах висели венки лука, длинные связки коричневых сухих грибов. Под постелью Верхотурского стояло корыто, полное золотого пшена, а военкомы, подходя к своим дачным, складным кроваткам, ступали осторожно, чтобы не повредить громадных глиняных горшков с повидлом и маринованными грушами, стеклянных банок с малиновым и вишневым вареньем. Они ночевали в комнате, превращенной в кладовую, и хотя комната была очень велика, в ней негде было повернуться, ибо Марья Андреевна славилась как отличная хозяйка, а доктор имел большую практику в окрестных деревнях.