Ни чистого белья, ни мыла, ни полотенца у меня, разумеется, не было. Но оказалось, что Зорянка уже обо всем позаботилась, приготовив и отцу, и Илье Ивановичу, и мне свертки с бельем и мочалки. Мыла, конечно, не было, поскольку люди его еще не придумали. Зато каждый из нас получил в руки пышный, приятно пахнувший свежий березовый веник.
Хозяин повел нас между грядок с горохом, репой, капустой, а потом через смородиновые кусты по узкой тропинке мимо отягощенных плодами яблонь, вниз, к речке. Здесь, на таком расстоянии от воды, чтобы не заливало в половодье, целой улицей стояли бани. Солнце уже спряталось за густой лес на другом берегу реки. Сильно пахло смородиной, крапивой и прокопченными бревнами банных срубов. Отворив скрипучую дверь, хозяин, а за ним и Илья Муромец вошли в предбанник. Я несколько задержался в дверях, потому что там и одному Илье Муромцу было не слишком просторно. Усевшись на скамью, он неспешно стащил через голову пропахшую потом холстинную рубаху, я мысленно ахнул — штангист, настоящий штангист тяжелого веса! Если бы он распрямился да уперся руками в стены, а головой в потолок, то банька бы развалилась, как карточный домик. В этом не было никакого сомнения. Но Илья Иванович вовсе не собирался ее рушить. Раздевшись, он нахлобучил на голову старую шапку с ушами и ловко протиснулся через низенькую дверь в парную.
Вслед за ним пошел кузнец. Хотя он был и ростом пониже, и в плечах много уже Муромца, но крепкий мужик. И тоже весь в рубцах и шрамах от старых ран. Видно, и ему довелось воевать. Скорее всего вместе с Ильей Ивановичем и Ратибором.
Последним полез в парную я. В полумраке с трудом можно было различить сидевших на полке Муромца и Кузьму. Они прогревали тела в пока еще сухом, прокаленном жаре. И хотя я не раз бывал в финских саунах с температурой в сто градусов, здесь, в этой баньке, мне пришлось сразу же опуститься на пол. Уши горели, раскаленный воздух жег ноздри при каждом вздохе. А эти двое, в шапках и рукавицах, только блаженно покряхтывали там, наверху.
— Вроде бы и поддать пора? — произнес Илья Муромец. Кузнец слез с полка, взял в руки большой деревянный ковшик. «Как они могут тут находиться?» — подумал я и, зная, что сейчас станет еще жарче, на карачках полез через дверь обратно в предбанник.
— Закрывай двери! — закричал Илья Муромец. — Жар упустишь!
Повалившись на свежую солому, расстеленную в предбаннике, я с трудом отдышался. Вот это баня! Что там финские сауны! Да и вообще, чем они отличаются от исконно русских бань? Только камни там нагреваются не дровами, а электричеством. А пар точно такой же: пока не кинут воды на каменку, он сухой, а когда плеснут ковшик-другой воды или кваса с мятой, тогда пар «мокрый». Никакой разницы. Та же самая баня. Только появилась она, наша русская баня, намного раньше финской сауны. Еще когда и самой Финляндии не было. А ведь поди-ж ты: во всем мире знают теперь финскую сауну, а не русскую баню. И даже мы сами все чаще баню сауной называем. «Эх, русичи… Да что же мы за народ такой?» — невольно повторил я мысленно слова Ильи Муромца.
А в бане тем временем раздавалось то уханье, то медвежье рычание, то шлепки веников по голому телу.
— Поддай, Кузьма! — кричал Илья Муромец. — Еще малость. Вот теперь ладно, теперь хорошо. Теперь берет!
Первым, красный как вареный рак, выбрался из парной кузнец. Свалившись рядом со мной на солому, он простонал:
— Вот леший… Разве его пересидишь?
А Илья Иванович все покрякивал да поохивал, все хлестал себя веником и вылезать из парной, вроде, не собирался. Наконец вылез и он, весь облепленный березовыми листочками, багровый, пышущий жаром. Не стыдясь, голым, он спустился к реке, плюхнулся с мостков в воду, разогнав волны аж до противоположного берега.
Искупавшись, оба друга снова полезли в парилку. Потом еще раз остужались в безлюдной вечерней реке и опять хлестали себя вениками в нестерпимо горячем пару.
— Ну и баня у тебя! — говорил, отдыхая, Илья Иванович кузнецу. — Каждый раз удивляюсь. Ни у кого такой нет. А ведь я где только не парился! И у древлян, и у вятичей, и в Зубцове-городке, и в Волоке Ламском, и у себя в Муроме. Такой бани, как у тебя, нигде нет. Дух в ней легкий, и жар хорошо держит.
— Это потому, — довольный похвалой Муромца, пояснил кузнец, — что она с понятием строена. Рублена банька из липовых бревнушек, с двойной конопаткой. А потолок глиной помазан да землицей присыпан, чтобы пар верхом не уходил. В каменку только речной голыш кладен, что от воды да жару не трескается. Вот и служит банька верой и правдой. Нам, кузнецам, без хорошей бани никак не возможно.
Поев испеченных на каменке кислых яблочек и выпив жбан кваса, они не спеша оделись в чистое и, умиротворенные, расслабленные, медленно побрели в гору, домой. Теперь настала и для меня очередь мыться. Прежде всего я открыл настежь двери и выпустил весь пар наружу. Потом набрал в деревянную шайку воды и окатил себя ею. Что делать дальше, я просто не знал: намылиться нечем, а одной водой, даже горячей, не вымоешься. Оставалось одно — тоже париться веником. Я забрался на горячие и мокрые доски полка и стал хлестать себя веником. Все было как и у нас в современной бане. Вот только к потолку и стенам нельзя было прикасаться — они пачкались сажей. Но я тут же освоил способ мытья «по-черному». Да и вообще, кажется, я довольно успешно начинал адаптироваться к десятому веку. А что делать? Плачь не плачь, а назад, в свое время, все равно не вернешься.
Чтобы ни в чем не отставать от Ильи Муромца, я, все же натянув трусики, искупался в тихой вечерней реке. Потом, надев чужие, не по росту, холстяные штаны и просторную рубаху, я пошел точно так же, как Илья Муромец с кузнецом, то есть в одном «исподнем», как сейчас сказали бы в нашей деревне. Но эта одежда, оказывается, вовсе не была нижним бельем. Здесь все ходили в одной одежде, не разделяя ее на нижнюю и верхнюю. Да и зачем было надевать две рубашки и двое штанов? Время-то летнее! Вполне достаточно было одной лишь пары. Вот и получалось, что люди днем ходили в той же самой одежде, в которой спали. В конце концов, это даже удобно: не нужно ни раздеваться, ни одеваться. Проснулся, встал и пошел! Никакой возни с переодеванием утром и вечером.
После обильного ужина, состоявшего из ржаных пирогов с рыбой и холодного молока, я, изнуренный предыдущей ночью, а также бурными событиями минувшего дня, завалился спать на отведенном мне месте. Но сразу уснуть не удалось. Но на этот раз не из-за блох, которых действительно не было, а из-за разговора громким полушепотом, который затеяли между собой кузнец и Илья Иванович.
— Сначала я думал, что он немного того… Тронутый, — доверительно говорил Илья Муромец таким «приглушенным» голосом, что мне все было слышно. — Слова говорит непонятные, про каких-то систентов спрашивает. Ну, слово за словом, вижу — так и есть, блаженненький он, заговаривается. Жалко мне его стало. Надо, думаю, с собой его взять, в Карачарово. Пусть у наших живет. Да… А он мне вдруг такие штуковины показал, что я и поверил: или в самом деле из будущего времени отрок сей, или из страны какой-то неведомой.
— Будет тебе, — благодушно сказал кузнец. — Сказки-то не рассказывай. Отрок как отрок. Умом только слабоват. Это верно.
— Вот, вот! И я поначалу такожде думал. Но ты слушай дальше… Утром вчерашнего дня, еще до того, как он на меня вышел, сижу это я при дороге, на горушке, что у Черного ручья. Коню роздых даю, да и сам малость подзакусить решил. Да… Сижу, отдыхаю. Вдруг слышу — в небе гул непонятный. Глянул вверх, а над лесом Змей Горыныч летит.
— Ну Илья! Ну молодец! — рассмеялся кузнец в потемках. — На старости лет сказочки сочинять научился. Да какие занятные!
— Сверху над ним словно крылья прозрачные трепещут, как у стрекозы, — спокойно продолжал Илья Муромец. — На хвосте что-то крутится, а спереди вроде бы как глазище огромный или брюхо прозрачное. А в нем человек сидит.