— Вот кого в очевидцы бы взять! — весело сказал вдруг Илья Иванович.
— Кого? — не понял я.
— Да Ваську Вертеца! Ловок он языком вертеть. Уж этот бы раззвонил, этот бы порассказывал! Вот только у меня и на этот раз с драконом боя не получилось…
— Да разве драконы бывают?
— Сам не встречал, врать не буду. А в старину, говорят, были. Во времена незапамятные.
— В сказках?
— Может, и в сказках. Да только и сказки, отрок, не с пуста берутся. Видел значит кто-то когда-то живого дракона. Видел, как он людей съедал. Так от стариков молодым и передавалось. Да что там! Не так уж задолго до нашего времени даже здесь, на Оке-матушке, большущие звери водились. Я сам на размытых берегах вот такие клыки находил! — Илья Иванович широко развел руками. — Костяные они, изогнутые. И кости большущие. Нет теперь этих зверей. А были. Значит, и драконы в оное время могли быть. Может, и теперь где-то прячутся в дремучих лесах да горах. А то в окияне. Ну да бояться их нынче нечего. Страшней драконов люди сами себе сделались: один другого бьет да в полон берет.
— Кочевники?
— И они тоже. Да и свои иной раз хуже пришлых бывают.
Илья Иванович надолго замолчал, уйдя в свои мысли.
Ратибор
К вечеру дорога меня вымотала окончательно. Спина у Чубарого была такая широкая, что, сидя на ней, приходилось ноги чуть не в «шпагат» вытягивать. А когда он на рысь переходил, так у меня внутри кишки перепутывались от тряски и ребро за ребро цеплялось. Нет, что ни говори, а в автомобиле ездить куда удобнее! Я несколько раз слезал на землю, шел или бежал рядом с конем для разминки и отдыха. А Илье Муромцу хоть бы что. Сидит себе да в бороду ухмыляется.
Как быстро умел он переходить от горестных мыслей к веселым и радостным! Давно ли казался мрачнее тучи и вот уже снова весело смотрит, понукает Чубарого, любуется бором, шумно вдыхает смолистый, пахнущий земляникой воздух. Может, это от того, что сама природа вокруг такая свежая, чистая, что грустные мысли не могут долго владеть человеком?
А мне вот не до природы и ее красоты. От ржаного хлеба с луком и салом, а может, от тряски, у меня такая изжога началась, что просто сил не было терпеть. Но куда денешься? Бабушки с ее лекарствами рядом нет… Часа два я промучился. А потом все пришло в норму. Видимо, хлеб переварился и в желудке опять стало пусто, как в продуктовой торбе Ильи Ивановича, которую он тщательно вытряхнул после второй трапезы. Есть нам теперь было нечего, а аппетит у меня уже начал разыгрываться.
— Скоро к Оке-матушке выедем! — возвестил Илья Муромец. — А оттудова до Ратиборова капища рукой подать.
Минут через пятнадцать слева от дороги лес посветлел. Илья Иванович свернул на тропинку. Через несколько шагов мы были у обрыва. Спешившись, я осторожно заглянул вниз и увидел медленно кружившую воду под почти отвесным крутояром. А вокруг был невообразимый простор. Хотелось броситься в воздух, раскрыть руки как крылья и лететь, лететь, лететь… На другом берегу широкой и неспешной реки, за песчаными ее косами раскинулись заливные луга с блюдечками озер и серпами стариц, окаймленных кустарником. На лугах паслись стада каких-то животных. А еще дальше, у самого горизонта, виднелась темная, зубчатая полоска леса.
Ниже по течению река, повернув, уходила к тому далекому лесу, а наш обрывистый берег постепенно понижался, переходя в луга. Противоположный берег, наоборот, становился крутым и высоким. Вокруг не было видно ни домика, ни дымка. Только простор, ласковый теплый ветер да небесная синь.
— Что, глянется? — поглядел на меня Илья Муромец, улыбнувшись. — Вот она, земля наша, какая!
— Красиво! — искренне восхитился я, на минуту позабыв свои горести. — А что это за животные пасутся на том берегу?
— Зубры.
Над самой водой стремительно пролетали стайки острокрылых куличков, в воздухе суматошно носились потревоженные нами ласточки-береговушки. По песчаной отмели на том берегу важно расхаживали какие-то длинноногие птицы, наверное журавли или цапли.
— Каждый раз, когда из Мурома или в Муром по этой дороге еду, — тихо сказал Илья Иванович, — обязательно сюда сворачиваю. Постоишь, полюбуешься вдосталь на такое раздольице и опять будто молодым станешь… Краше нашей Родины ничего нет!
Мы еще немного постояли молча на самом краю обрыва. Потом Илья Муромец повернул коня, помог мне сесть, и мы опять вернулись на прежнюю лесную дорогу. Она шла теперь с еле заметным спуском. Лес из соснового постепенно переходил в березовый, потом в осиновый, ольховый. На одной из полян от дороги влево отвернула торная тропка. Илья Иванович поехал по ней. Ольховый лес сменился густыми зарослями ивняка, и вот наконец тропа вывела нас на заливные луга окской поймы.
Высоченные трава и цветы качались под ветром, как волны душистого, разноцветного моря. Над травой летали шмели, бабочки, мотыльки, пчелы. На все голоса звенели невидимые кузнечики. С громким треском крыльев взлетали из-под копыт Чубарого перепела и куропатки. В небе кружились ястребы, вытянув шеи, стремительно проносились утки и гуси.
Завидев нас, огромные мохнатые зубры поднимали лобастые головы, не спеша отходили в сторону и снова принимались щипать траву, непрерывно обмахиваясь хвостами.
Картина была потрясающая. Но меня уже ничего не интересовало. Я устал до последней степени. Только бы слезть поскорее с этой проклятой лошади, свалиться в траву и уснуть. Больше мне ничего не хотелось. Даже про еду я забыл. А массивный Чубарый продолжал шагать, и перед моими глазами все качалось и плыло в голубом и душистом мареве.
Очнулся я от толчка локтем.
— Эй, Володимирко! Не дремли. С коня свалишься. Эвон, горынь Стрибога уже видна.
С трудом разлепив веки, я увидел из-за плеча Муромца высокий холм посреди травянистой равнины, густо заросший соснами. Заходящее солнце золотило их ровные, словно свечи, стволы. Именно к этой горе вела нас тропинка. Вот она стала подниматься по склону. Вот нас уже обступили со всех сторон высокие сосны. Лес этот был явно ухожен человеком: нигде не видно валежника, бурелома, да и просто засохших деревьев. Все они росли одно к одному, не то что в диких зарослях, по которым мы ехали раньше.
Белобокая сорока, перелетая с ветки на ветку, извещала всех о нашем прибытии. Совсем близко от нас на сосновом суку совершенно спокойно, словно в нашем веке ворона, сидел краснобровый тетерев. Впереди, за соснами, я увидел серый от времени забор из заостренных, поставленных стоймя бревен. Тропинка вывела нас прямо к воротам. За ними басовито, по-медвежьи, рычали собаки.
— Эй! — зычно крикнул Илья Муромец, постучав по воротам древком копья. — Открывай, что ли!
Собаки за воротами еще пуще зашлись в яростном, хриплом лае. Послышались по-стариковски шаркающие шаги, покашливание, и над бревенчатым тыном показалась седая, взлохмаченная голова.
— Ильюшенька? Вот радость-то, други-соколы!
Голова старика исчезла. Он еще несколько минут возился с засовами, успокаивал собак, чем-то гремел, покашливал, охал. Наконец ворота открылись. Илья Иванович, сойдя с коня, помог старику отвалить пошире тяжелые ворота, обнял его, и они трижды расцеловались.
— По здорову ли, Ратиборушко? — растроганно басил он, бережно поддерживая старика под костлявый локоть.
— Ничего, Ильюшенька, земля носит. А ведь пора, давно пора к предкам идти. Заждались они меня. Да вот заботы мои не пускают…
— Какие у тебя заботы? Грейся себе на солнышке, и все тут.