Плуг не «испортил» — он породил филиппинца.
«Филиппинец», порожденный таким образом, должен был вначале испытывать чувство общности с другими посвященными в те же технические тайны, а соответственно, и свое отличие от непосвященных. Орудия, которыми мы овладели в ту эпоху озарений, помимо политических и экономических перемен наверняка вызвали сильное чувство социальной солидарности среди жителей различных регионов, одновременно адаптировавшихся к новому. В былые времена, как известно, солидарность часто основывалась на овладении ремеслом или приобщении к орудиям — достаточно вспомнить средневековые цехи и гильдии, ревниво охранявшие секреты мастерства, соблюдавшие ритуалы посвящения в братство, то же масонство — общину посвященных. И в наши дни мы видим мотоцикл, порождающий молодежную субкультуру с ее собственными правилами и жаргоном, почти международную по масштабу. Другой поразительный пример — современное сообщество ученых, замкнутая культура которого настолько обособила его членов от простых смертных, что даже получила название «иной культуры». В ее рамках американец, китаец, африканец и русский вопреки всем различиям между ними ощущают себя членами единого цеха, противостоящего «внешнему» миру. Следует, однако, отметить, что профессиональные сообщества не столь исключительны, как может показаться: чужаку достаточно овладения профессией для вступления в братство. Но может быть, таким путем и шло становление нации, которую сегодня мы зовем филиппинской? И, может быть, стоит посмотреть, как в XVI и XVII веках талалы, пампанганы, илоканцы, биколы, висайя и прочие, овладевая новыми орудиями, почувствовали свою принадлежность к некоей общности, к сообществу опять-таки посвященных в тайны орудий и ремесел, в отличие от племен, продолжавших существовать вне новой культуры? Это могло бы прояснить ряд загадок в нашей истории и некоторые ее процессы.
Например: будем исходить из того, что тагалы и пампанганы, живя в центре, первыми подверглись интенсивной колонизации и первыми приобщились к культуре новых орудий — овладели колесом, плугом, дорогой и прочим. Они-то первыми и ощутили свою принадлежность к сообществу филиппинцев — к профессиональному сообществу. Не этим ли объясняется их пресловутый яростный национализм и их хорошо известное высокомерие? И не потому ли Пропаганда, Революция, Первая республика — все происходило именно в тагальско-пампанганском регионе? Или, опять-таки, будем исходить из того, что в течение некоторого времени тагалы и пампанганы полагали, будто только они образуют закрытое профессиональное сообщество, другие же племена (илоканцы, биколы, висайя и прочие) — попросту «аутсайдеры»; однако, постепенно осваивая новые орудия, и они входили в новую культуру-сообщество, тоже делались филиппинцами. Так нельзя ли считать, что это и был процесс (возможно, наряду с другими) становления нации, процесс, в котором техника сыграла большую роль, чем религия или испанское владычество, процесс, указывающий, следовательно, и на то, что народы, до сих пор остающиеся вне общенациональной культуры, могут ассимилироваться без утраты, скажем, языческой самобытности или мусульманской гордыни? А что, если даже выражение «нехристь» означает не столько религиозное отличие, сколько отсутствие технического уровня, необходимого для посвящения в члены гильдии — вроде требований к адвокатским экзаменам? Если, с одной стороны, такое требование отдает снобизмом но отношению к «аутсайдерам», то с другой — это гордость профессиональным мастерством, которая, возможно, участвовала в формировании национального самосознания. И опять надо заметить, что стоит только «аутсайдеру» овладеть новым орудием или ремеслом, как он становится частицей этой культуры: вне зависимости от того, крещен он или нет, он уже неотличим от общей массы — игорот-механик, или мусульманин-инженер, или негрито-каменщик. Если таким образом и шел процесс, начавшийся в XVI веке, позволительно предположить, что для наших пращуров крещение было посвящением;в профессиональное братство, что техника, а точнее, совместное овладение новой техникой и сформировало то единство, которое сегодня зовется филиппинским народом.
Это предположение, конечно, оскорбит тех, кто считает, будто единство существовало и до появления названия. В таком случае название «филиппинец», «Филиппины» можно было бы за ненадобностью изъять из словаря — раз то, что носит это имя, существовало и до имени. Однако идея эта антиисторична. Мы, конечно, не Мафусаилы, но и не Питеры Пэны; мы и не феллахи — Боже сохрани! — под любым названием и в любом политическом костюме остающиеся народом «извечным», то есть статичным. А о нашей динамичности говорит даже наше имя: фил-ип — «любитель коней» или, в вольном переводе, «лошадиная сила» — единица измерения машинной энергии, следовательно, филиппинец — это любитель лошадиной силы, любитель энергии. Отсюда — уйма производных: от кентавра через всадника к кабальеро, и все производные энергичны и динамичны!
Ну нет, мы не феллахи. Наши даты черным по белому занесены в историю: филиппинец появился на свет в XVI–XVII веках, когда овладение новой техникой спаяло в единое целое племена Лусона, Бисайских островов и Минданао, испанских метисов, китайских метисов и всех прочих, а географические условия окончательно сформировали это единство, которое получило затем и политическую форму. До того времени это единство и эта форма попросту не существовали, и доказать обратное невозможно, как невозможно исчислять жизнь индивида временем, предшествовавшим его зачатию, ибо лишь миг зачатия предопределил, что особь, долженствующая родиться, будет именно этим индивидом и не кем иным. Индивид может меняться: младенец превратится в ребенка, мальчик — в мужчину, но при этом останется тем же человеком, поскольку ранее существовавшим вероятностям в момент зачатия приходит конец.
До 1521 года мы могли стать кем угодно и всем на свете — но после 1565 пода мы можем быть только филиппинцами.
Мы можем меняться или обретать новые языки, можем переживать национальные взлеты и падения, но любые перемены будут лишь подчеркивать то национальное своеобразие, основные черты которого сложились в XVI и XVII веках. В этом различие между вторжением на острова испанцев и американцев: первые произвели техническую революцию, сделавшую нас филиппинцами, а вторые только заставили нас острей ощутить себя таковыми. С появлением американцев, принесших с собой столь могущественные орудия, как система народного образования и английский язык, филиппино-испанская культура устарела, но заменившая ее новая — называть ли ее «культурой глаза» или «саксонизацией» — все равно осталась филиппинской. Чисто филиппинская религиозность, этические нормы, манера поведения, способы выражения, привычки в еде хоть и подверглись американскому влиянию, но все же сохранили свои отличительные особенности, так что и по сей день такие реалии, как баро, терно, адобо, пан де саль, городская фиеста, баррио, харана и прочее, отличают нас от американцев. Страхи наших отцов, которые в 1900-х годах сетовали, что мы превратимся в совершеннейших «саксов», оказались неосновательными. Период американской колонизации завершился не обращением нас в американцев, а превращением в воинствующих филиппинцев, что доказывается и «нео-национализмом», и «нео-Пропагандон» послевоенных лет, и нашей нынешней ностальгической тягой к сантос, к морионес, к традиционному театру, к тропической готике и барокко, к асотее, пласе и филиппинской кухне.