Иногда я действовал наудачу, спрашивал: «А вы видели Булгакова?»
И получал в ответ невозмутимое: «Ну как же, мы ведь были соседями».
И далее следовал монолог о писателе и его жене, с которой, как оказалось, Вера Ивановна тоже была в хороших отношениях.
Иногда я ловил себя на желании поправить Прохорову, мол, официально считается, что то, о чем она говорит, обстояло совсем по-другому.
Но вовремя одергивал себя. В конце концов, я об этом читал в книге, а Прохорова видела своими глазами или, по меньшей мере, слышала от тех, кто видел.
И потом, мы ведь не писали с ней учебник истории.
Скорее, у нас получалась «книга судеб».
Вера Ивановна рассказывала то, что знала. И то, что могла знать только она.
Она никогда не была замужем.
Но и одна, кажется, бывала не часто — то и дело к ней забегал кто-нибудь из студентов или родственников.
Однажды я застал у Прохоровой ее двоюродную внучку. Улучив момент, когда хозяйка отлучилась на кухню — каждый раз она настойчиво требовала, чтобы наши разговоры сопровождались чаепитием, — внучка неожиданно и, как мне показалось, даже с какой-то злобой произнесла: «О Рихтере, значит, расспрашиваете? А вы знаете, что он сломал моей бабушке жизнь? Потому что самое ценное, что было в ее жизни, — это открытки, чемодан с которыми лежит под ее кроватью?!»
В этот момент в комнату вернулась Вера Ивановна.
Внучка, не желая продолжать начатую тему, убежала по каким-то своим делам. И больше наши пути с ней не пересекались.
Но я ее слова запомнил. Тем более что, как оказалось, она сказала правду — открытками Рихтера Вера Ивановна действительно дорожила.
Я приходил к Вере Ивановне много раз.
Перед тем как начать разговор, мы неизменно собирались выпить чаю. Расставляли чашки, раскладывали конфеты, пирожные и, налив в электрический чайник воду, включали его.
Но почти никогда до чая не доходило. Потому что, только открыв мне дверь, Прохорова едва ли не сразу начинала что-то рассказывать.
И, кажется, полностью переносилась в свое прошлое.
Как-то она заметила: «Я ведь пережила всех, о ком вспоминаю. Нет ни Светика, ни Бориса Леонидовича, ни Зины, ни Юры Нагибина, ни Роберта Рафаиловича. Пустота вокруг. А я, как ни странно, жива. Может, для того, чтобы успеть рассказать о них?»
И она вспоминала.
Чашку с уже остывшим и ставшим иссиня-черным от забытого в ней пакетика с заваркой чая Вера Ивановна замечала только через пару часов.
Вера Ивановна оказалась неповторимой рассказчицей.
Когда мы только познакомились, ей уже был 81 год. Достойный возраст для человека с прекрасной памятью и завидным чувством юмора.
Но и за те десять лет, в течение которых мы делали эту книгу, она, кажется, почти не изменилась.
То же поразительное внимание к деталям судеб своих великих современников, цепкость памяти и ироничное отношение к себе.
Во время одной из наших встреч ей по телефону позвонил кто-то из племянниц.
Узнав тему нашей беседы (мы говорили об отречении Николая Второго и роли, которую в этом сыграл двоюродный дед Прохоровой), девушка строго, как мне показалось, поправила неточность Веры Ивановны в датах.
Та виновато улыбнулась и произнесла в трубку: «Да, я оговорилась. Но белые медведи склероза, о которых ты подумала, еще только на пути ко мне».
После того как Прохоровой исполнилось 90 лет, мне стало страшно набирать номер ее домашнего телефона.
Я боялся, что мне просто не ответят. Или трубку возьмет уже совсем другой человек.
И как же я был счастлив, когда Вера Ивановна поднимала трубку и своим ставшим для меня уже родным голосом привычно произносила скороговоркой: «Але-але-але».
На вопрос о том, как она себя чувствует, отвечала: «Все еще жива, как ни странно».
А узнав о том, что я звоню из Грузии, где сейчас уже жарко, интересовалась: «Я надеюсь, только в плане температуры?»
Когда я приезжал в Москву, мы снова встречались.
Привычно ставили чайник и так же традиционно о нем забывали.
Я приносил с собой диктофон и чистую тетрадь, в которой было записано только два слова — имя и фамилия очередного великого знакомого Прохоровой.