Через пустырь на месте снесенного костела неторопливо приближался капитан-пограничник. Он шел из бани со свертком грязного белья, завернутого в газету. Ни сном, ни духом не ведал капитан, что ждет его за углом. Даже на майора не следовало ему напороться. От угла Дома Красной армии до генерала было не более пяти метров. Со свертком подмышкой капитан растерянно приложил руку к козырьку, перейдя на строевой шаг. Лицо генерала Жукова исказила брезгливо-презрительная гримаса:
– Вас что, капитан, не учили, как приветствуют старших по званию? Повторить!
Капитан, багровый от стыда, зашел за угол, положил сверток на тротуар. Вышел на мостовую, чтобы появилось расстояние, необходимое для семи строевых шагов, и прошел перед генералом так красиво, что даже у нас, привыкшим к парадам, дух перехватило. У пограничников была отличная строевая выправка и вольтижировка. Кто-то из мальчишек метнулся к свертку и принес его, чтобы капитану не пришлось возвращаться.
– Повторить! – Сквозь сжатые зубы процедил Жуков.
На противоположном тротуаре, кроме нас, уже собралась изрядная толпа зевак. Семь раз капитан печатал строевой шаг перед генералом. Не знаю, как чувствовала себя свита Жукова. Нам было стыдно.
В течение двух дней пребывания генерала армии Жукова в Могилеве-Подольском вероятно не менее сотни мальчишек установили за ним наблюдение. На значительном расстоянии мы предупреждали командиров и красноармейцев о присутствии самодура. После инцидента с капитаном генерала Жукова на улице не поприветствовал ни один военнослужащий. Они исчезали своевременно.
Во время и после войны мне, свято верившему каждой букве в советской прессе, очень трудно было совместить образ легендарного маршала с запечатленным в отроческом сознании. Я предполагал, я пытался убедить себя в том, что война исправила генерала.
Летом 1950 года вместе с моим другом Мордехаем Тверским я работал в небольшой больнице в Карпатах. Там мы узнали, что Южная Корея напала на Северную.
Мотя закончил войну капитаном, командиром стрелкового батальона. И чином и должностью я был поменьше – лейтенант, командир танковой роты. Следовательно, мы не были даже генералами, не то что маршалами. Но мы знали, что в первые дни сражения обороняющаяся сторона не может продвинуться вперед, да еще с такой невероятной скоростью, с какой продвигались северокорейцы. И главное – они наступали так безграмотно, что мы с Мотей недоуменно переглянулись, прочитав в "Правде" об их потрясающих успехах. Странными показались нам военные сводки и объяснение, кто именно агрессор.
Посмотрев на карту, мы поняли, какой угрозе подвергли себя северокорейцы, наступая подобным образом.
– Ты видишь? – Спросил я.
– Конечно, – ответил Мотя.
– Давай запишем, чтобы потом не спорить, кто заметил первым.
Мы написали. Мотя – "десант в Инчоне". Я – одно слово – "Инчон". Это было настолько очевидно, что даже капитан и лейтенант без труда сообразили, как можно разгромить армию Северной Кореи. Американское командование, оказалось, соображало не хуже нас.
Остатки разгромленной северокорейской армии в панике бежали на север. Американцы, преследуя, пересекли 38-ю параллель. Только навал миллионов китайских солдат, вооруженных советским оружием и ведомых советскими советниками, остановил американцев.
Надо ли объяснять, кто начал войну? Надо ли объяснять, что наступательная операция северокорейцев была спланирована бездарно?
Оказалось, спланирована она была под началом маршала Жукова. Простой расчет на численное превосходство. Навал. Горами трупов своих солдат мостить дорогу к победе. Знакомая стратегия и тактика.
Я вспомнил, как воевали мы. Вспомнил бездарные операции, в которых участвовал. Многие десятки бессмысленно уничтоженных танков. Но главное -никому не нужные человеческие жертвы. Навал.
Образ легендарного маршала совместился с запечатленным в отроческом сознании образом генерала армии.
В боях в 1941 и в 1942 году я почему-то ни разу не встречал генералов. Я даже удивлялся, узнавая из газет, что они существуют. Потом, в Первом Харьковском танковом училище я иногда видел начальника, генерала. На расстоянии. Общаться с ним курсанту не довелось.
А вот летом 1944 года на Третьем Белорусском фронте я общался. И не просто с генералом. С маршалом Василевским.
Случилось это так. После тяжелых боев прорыва между Витебском и Оршей мы застряли на восточном берегу Березины. Заместитель командира батальона по строевой приказал мне найти переправу. Именно меня капитан выбрал не случайно. Однажды, когда после допроса он ударил ногой пленного немца, я буркнул, что немцев надо бить в бою, а замкомбата в бою я не видел ни разу. Вот он и решил отыграться. Задание было невыполнимым. В Березине нет брода. Переправы по мостам тщательно регулировались. И, конечно, не младший лейтенант должен был согласовать очередность и порядок переправы. Но… приказ не обсуждается, а выполняется.
Не надеясь на удачу, на танке я поехал в Борисов, где саперы уже восстановили мост. Для описания того, что творилось на подходе к нему, недостаточен самый полный словарь. Один немецкий самолет мог бы устроить побоище. Хорошо, что танку не понадобилось шоссе, забитое до невозможности, и мне удалось приблизиться и остановиться метрах в двадцати от моста. У въезда стоял регулировщик. Нет, не девушка с флажками. Даже не младший офицер. Полковник! Ни разу я такого не видел.
Все умение я вложил в строевой шаг, чтобы произвести благоприятное впечатление на полковника. Но высокопоставленный регулировщик даже не пожелал разговаривать со мной.
– Танки? Не может быть и речи, пока не разгрузим шоссе от этого столпотворения.
И тут случилось чудо. Откуда-то сбоку появился маршал Василевский. Я сразу узнал его. Он был точно такой, как на фотографии. Круглолицый, с чубчиком, зачесанным набок.
– Вы что, полковник, подводами собираетесь воевать? Сколько танков? -Это он спросил меня.
– Двадцать один, товарищ маршал Советского Союза!
– Сколько времени вам понадобится, чтобы подойти к мосту?
– Сорок минут, товарищ маршал Советского Союза!
Василевский улыбнулся.
– Пропустите их немедленно, полковник.
– Благодарю вас, товарищ маршал Советского Союза! – Я приложил кисть к дуге танкошлема.
Василевский снова улыбнулся и подал мне руку. Наверно от неожиданности, от накала переполнивших меня чувств, от радости, что сказочно невероятно разрешилась неразрешимая проблема, я сжал маршальскую руку сильнее, чем следовало.
– Ого! – Сказал Василевский и сделал движение, словно стряхивает мое пожатие. – Давай, младший лейтенант, гони сюда танки.
Я ехал в расположение батальона, не в состоянии поверить в удачу. Мне кажется, капитан был недоволен, когда я доложил ему, что ровно через тридцать минут мы должны быть у моста в Борисове. О протекции маршала Василевского, о потрясающем везении я не сказал ни слова.
Но не повезло ли мне еще больше при встрече с другим генералом?
Командующим бронетанковыми войсками 3-го Белорусского фронта был генерал-полковник Родин. Говорили, что большего самодура не знала вся Красная армия. Он срывал звезды с погон полковников, разжалуя их в подполковники и майоры. Мог просто сорвать погоны. Мог обматюгать генерала в присутствии подчиненных. Мог ударить любого офицера, не говоря уже о рядовых. Короче, хороший был человек. Не знаю, каким полководческим талантом обладал этот генерал. Но об одном его "гениальном" нововведении могу рассказать.
В обороне танки стояли в окопах. На дне окопа укладывались два бревна. На них стоял танк. Из брезента сооружалась крыша и стены. Торец своеобразного гаража закрывался соломенным матом, в котором проделывалась дверь, также изготовленная из соломенного мата. (Прошу не путать эти маты с отборным матом генерала Родина).