Бригада поначалу только ахнула. Потом все ринулись смотреть, как там у нее получается. А получалось неважно. Шов шел неровно. Электрод клевал. Варвара часто отрывала от лица щиток. Было ясно, что еще до конца смены глаза у нее будут, как песком засыпанные. Мужики охальничали. Но все их соленое остроумие, казалось, отскакивало от брезентовой робы. Тогда бригада повернулась к Алексею, застывшему, как чугунная болванка.
– Что же ты скрывал от нас? Мы бы встречу сварганили.
– Леха, ты ее на своем электроде так обучил?
– Не, робяты, у Лехи электрод варит ровно. Али клюет? А, Леха?
– Подите вы все…
А что ему было ответить? Объяснить, что он и понятия не имел обо всем этом, что он и не ведал, когда Варвара училась электросварке? Доказать, что у него нет никакой такой власти в собственной семье? Так ведь засмеют еще больше. И поделом. Ну, Варвара, погоди!
В тот день Алексей со злости выработал полторы нормы. Мог бы и более, да мрачные мысли отвлекали его. Тогда он надолго замирал, уставившись в осточертевшее тело трубы.
Ну, а дома!.. Конечно, оно и раньше случалось надраться и воевать с Варварой. Но без рук. А тут наутро Варвара пришла в цех, закрытая платком, и целый день щиток от лица не отрывала, чтобы никто не разглядел фонаря, взбухшего под глазом.
Фонарь под глазом постепенно рассосался. Заработала она за первые две недели поменьше мужиков, но значительно больше, чем у себя на ткацкой фабрике. Мужики курили, болтали о бабах, о политике, а она молча вкалывала по привычке, как раньше у себя между станками, где даже сбегать в уборную не всегда успеешь. По вечерам приходилось закапывать в глаза, чтобы хоть на время унять боль и зуд. Но ничего. Постепенно дело пошло. И шов стал не хуже, чем даже у Алексея. Ровная красивая спираль без подтеков и перерывов. И заработок через три месяца сравнялся с Алексеевым. И помирились потихоньку. Алексей даже взаправду забыл, с чего оно все пошло.
Еще по весне в цехе начались тревожные разговоры: мол, в Киеве, в таком-растаком институте роют им могилу, автомат для сварки выдумывают. А давеча в экспериментальном цехе автомат уже испытывали. Чего-то у них там не ладилось. Говорили, что будут доделывать. А уж как доделывают, оно известно. Годик займет, а то и другой, если будут работать, как у них в цехе. А с чего бы им в институте работать лучше? Потом пока еще освоят изготовители, пока внедрят в производство. Автоматом можно варить трубы. Ну а все другое прочее? В конце концов, на трубопрокатном свет клином не сошелся. Можно пойти на стройку. Что и говорить, на морозе работать похужее, да и расценки вроде пониже. Но, говорят, прорабы здорово приписывают, чтобы рабочий класс не сбежал, где платят пошибче. Авось обойдется.
Но все-таки новая тревожная тема поселилась в перекурах между "Футболом-Хоккеем", бабами и международным положением.
И надо же, чтобы именно в это время на цеховой доске объявлений появился плакат, яркий такой плакат о том, что Варвара отколола кругом бегом полторы нормы и заработала шестьсот рублей в месяц.
Уже тогда ребята предупредили Алексея: "Уйми свою бабу". А он не послушался, не унял, не почуял даже опасности. Сдуру сам стал потихонечку вкалывать, чтобы получка была не меньше, чем у Вари. Да где там! Она ведь привыкла без перекуров и, как только здесь наловчилась, пошла варить, будто шныряла между ткацкими станками.
В тот месяц, когда она выработала две нормы, собрались не только свои, но даже из соседней бригады, а у них там был член бюро райкома партии. Сварщик вообще не дюже, да и человечек дерьмовый, но, когда дело касалось денежных интересов, не отрывался от своих.
Разговор пошел серьезный.
– Мы, Леха, предупреждали тебя.
– Что ж она, сука, делает? Она ведь глотку нам режет.
– Чего лаешься? Будя…
– Будя, будя. Сукой, може, обзывать и не стоит, да ведь он прав. Глотку не глотку, а расценки срежут.
– А ты тоже, говнюк, тянуться стал. Мы что, не можем? Так ведь не станут нам платить такие деньги. Понимаешь ты, сиволапый? Ведь ты получаешь больше профессора в университете.
– А може, не станут резать. Може…
– В общем так. Не уймешь бабу, кости тебе обломаем.
– Правильно. Это тебе по блату, потому что ты наш кореш. А она -чужая.
– Мы не хотим зла твоим пацанам, но ведь всяко случается. С током работаем. Только пойми, что и у нас есть пацаны.
– А при новых расценках уродоваться придется за те же рублики – не работать, а вкалывать.
Утром Варвара пришла на работу с огромным фонарем под глазом. Обе бригады отметили, что Алексей честно выполнил принятую накануне резолюцию.
То ли по причине фонаря, то ли по причине понимания, кто глава семьи независимо от величины зарплаты, Варвара не выполнила дневной нормы. Но было поздно. В тот день срезали расценки на сорок процентов.
Еще один день ушел на просьбы, увещевания и даже намеки: мол, может пострадать зарплата начальника участка, начальника цеха и даже выше, а того гляди – не только зарплата.
Начальник цеха, взволнованный, помчался в планово-экономическоий отдел, но наткнулся на толстую броню непонимания. Только рядовой бухгалтер, старый еврей в поношенном костюме, с черными сатиновыми нарукавниками, почему-то напоминавшими ритуальное одеяние, мрачно глядя поверх толстых стекол в железной оправе, проворчал: "Зачем им нужна эта каша?"
Сказывали, что начальник планово-экономическоого отдела умен, когда прислушивается к случайно оброненным фразам рядового бухгалтера, данного рядового бухгалтера, с мрачным взглядом поверх толстых стекол в железной оправе. Но на сей раз начальник отдела сидел в своем кабинете и ничего не услышал. А коллеги старого еврея не поняли, кому именно нужна каша.
На следующий день рабочие обеих бригад были на своих местах, но почему-то не вспыхивали праздничные фейерверки электросварки. Цех замер. Вероятно, примкнул бы к своим товарищам и член бюро райкома партии. Но обострение язвенной болезни желудка вынудило его срочно лечь в больницу.
И закрутилось!
Машины райкомовские и обкомовские. Начальство, что тебе спортсмены, из конторы и в контору, аж пар на морозе. Уговоры и угрозы. Просьбы и матюги. А рабочий класс, как железобетон. Восстановите расценки – начнем работать. Уволим всех к такой матери! Увольняйте. Есть где работать в советской стране. Обком распорядился всюду срезать расценки. Срезайте. Интересно, как вы обойдетесь без электросварщиков. Може автоматы наймете заместо живых людей за такие гроши?
Два дня тянется резина. Слухи поползли по городу: на трубопрокатном забастовка. Забастовка? У нас? Да вы что, опупели! Кто же позволит!
Директор не дурнее электросварщика, члена бюро райкома. Срочно госпитализирован в больницу лечебной комиссии, в больницу для "слуг народа". Инфаркт миокарда. Умница директор. В свое время без копейки денег оборудовал им хирургическое отделение. Главный инженер действительно нуждается в госпитализации. В психушку. Нет, в самом деле. К директору врачи не допускают – состояние, угрожающее жизни. Угрожающее. Жизни. Директора. Да этого бугая под пресс положите – пресс сломается. А тут – угрожающее жизни.
Секретари обкома – первый и по промышленности – как с цепи сорвались. Но и этого мало. Секретарь горкома. Секретарь райкома. Куча инструкторов. Председатель горсовета.
Начальник областного управления КГБ, даже не поздоровавшись с главным инженером, закрылся в отделе кадров. При нем двое молодых в штатском.
Морозящий кожу шепот растекается по заводу: обнаружен агент иностранной разведки. Не то щупальца ЦРУ, не то израильский шпион. С ума можно сойти. А тут еще из Москвы позвонили, что ночью прилетит министр.
Вместе с секретарем парткома главный инженер поехал в аэропорт. Поземка. Гололед. Ползущий автомобиль то и дело заносит. А министр любит быструю езду. Хоть бы он поехал с первым секретарем обкома. И то передышка. Утешало только, что секретарю парткома и того хуже. Сегодня первый его разве что не бил. Полетит парень.