Выбрать главу

Такой был наш однополчанин, колхозник из Удмуртии, делами которого нельзя было не восхищаться. И под Клайпедой он вел себя геройски, рассказывая об этом по привычке скупо и односложно.

- Тяжелые были бои, пожалуй, как в Великих Луках.

- Сколько вынес раненых, Кузьмич?

- Не считал. Много.

- Сколько ночей не спал?

- Четыре.

- Отлежался бы в машине.

- Там раненые.

- Свалишься по дороге.

- С людьми не свалюсь, один упал бы, а с дивизией - нет.

Вот так и шел этот немолодой солдат по непролазной прибалтийской грязи, о сюрпризах которой мы и не думали никогда. Все лето и осень любовались погожестью, все сравнивали здешние места со своей Удмуртией, а тут, пожалуйста, наслаждайтесь.

Мучились все, а больше всех, пожалуй, маленький коллектив редакции дивизионной газеты. С ним у меня была особая дружба. Я о нем

писал маловато, а в нем тоже были отважные солдаты и офицеры. Газету делали наборщики, среди которых был подлинный виртуоз своего дела криворожский парень Соломон Фурман. Много труда и смелости вкладывали в общее дело журналисты Михаил Фрумкин и Василь Кисиль. Помогал всем шофер, он же и повар, курский колхозник Бадакин, который, бывало, все вздыхал о своей бездетной жене - "наверное, спит с другим". Если у всех на марше была одна задача - побыстрее шагать, то у редакционных работников была и другая выпускать в положенное время газеты. А для нее, как всегда, нужен был оперативный материал, нужны остановки - на ходу не наберешь и не напечатаешь. Поэтому спать почти не приходилось, но журналисты и наборщики, как и все, стойко переносили эти невзгоды. Да, нам нужно было все перенести, закалив себя еще крепче, все переоценив и переосмыслив, подготовиться к завершающим боям. Что они будут именно такими, никто не сомневался. Это подтверждал весь ход войны. Это же вдохновляло нас и звало вперед.

Нет, мы не могли простить немцу последнюю клайпедскую историю. Нам надо было взять за нее реванш.

А дождь сыпал и сыпал, как из сита, будто стараясь вогнать нас в грязь. Она уже давно превратилась в сплошное месиво, в котором тонули и лошади, и машины. Пошли, как на грех, леса. Почти совсем не попадались хутора. С рассвета до сумерек в дороге. А ночью сиди где-нибудь на лужайке без костра.

Вконец замучались старшины. На них жмут командиры полков и батальонов давайте в положенный срок горячую пищу. А кухня застряла где-нибудь в овраге. Другая перевернулась в болоте, у третьей подохла от усталости лошадь.

Встретишь мельком усача-Лекомцева:

- Где твои, Александр Прокопьевич?

- Утром были вместе, а сейчас шут знает где.

- Впереди, где же еще.

- Впереди-то три дороги.

- Так уговор, должно быть, есть.

- Есть-то есть, а дорога не пущает, приходится свертывать.

- Выходит, в пору и поварам дать рации.

- Выходит.

А сам нахлестывает лошадей. В каждой упряжке - пара. Лошади, ничего не скажешь, холеные. Бывший председатель колхоза понимает в них толк. А все-таки первобытная тяга, попробуй угонись на ней за суворовцами.

Так мы шли несколько дней, проклиная все на свете и, прежде всего, конечно, немцев. Ну, погодите, твари. Вот подкуют морозы землю, выпадет снежок. Опять сойдемся, теперь уж напоследок. Рига наша, освобождено много городов за столицей Латвии, прибалтийский котел сжимается с каждым днем.

Мы уже начинаем понимать, что идем как раз на сжатие этого котла на последнем, прибрежном полуострове, именуемом Курляндией. Никаких городов нам больше занимать не придется, потому что их вообще больше не остается на нашем пути. Будем прижимать немца к морю силами всего фронта, пока, наконец, не скинем его с нашей земли. Сколько это может продолжаться? Война перенесена на территорию противника. Идет бомбежка Берлина и других городов Германии. Не может же Гитлер держаться еще год. Ну, три-четыре месяца, полгода.

Так думаем мы, сгорая от нетерпения снова ринуться в бой, скорее кончить все бои. Ох, как надоело все. Будь трижды проклята фашистская Германия. Сгинь с лица земли. Очисть воздух от своего смрада. Дай людям планеты жить в мире и согласии.

Но мы знаем, ты не сделаешь это добровольно. А потому жди нашего возмездия. Оно идет. Оно близко.

Оно в нашем терпении и в нашей силе.

Последняя зима

Курляндский пятачок

Вот, наконец, мы и встали в оборону. Начало декабря. Мокрый снег. Густая тяжелая грязь. Так называемая пересеченная местность. Хутора и местечки на возвышенностях перемежаются лесами и болотами, редкими большаками. У немцев нет сплошной линии обороны. На узких и наиболее выгодных участках созданы лишь огневые мешки. Минометы, танки и даже пушки кочуют. Отсюда нет прицельного огня. Снаряд и мину можно ожидать где угодно.

У нас вроде бы позиционная оборона, а на самом деле нет никакой обороны. То наступаем, то отражаем контратаки. Уж вдарить бы так вдарить, но не по чему. Углубиться в тыл противника, оставляя его на флангах, тоже невыгодно. Вот и колошматим друг друга как придется и где придется.

Но мы знаем, что наша главная задача - сужать кольцо окружения курляндской группировки. Значит - наступать, находить уязвимые места обороны противника и расчленять его. В этих условиях первостепенное значение приобретает артиллерийская разведка.

Я часто встречаюсь в эти дни и с Некрасовым, и с Поздеевым, и с Семакиным, и с Коровиным. Последний стал заместителем командира артиллерийского полка. Будто бы повзрослел, начал напускать на себя излишнюю серьезность, а в душе остался все тот же заводской-тульской. Чуть забудется - и пошел балагурить, шутить, отпускать анекдоты. А не то, как в Великих Луках или на Западной Двине, уйдет с разведчиками. Вернется как ни в чем не бывало, скажет с улыбочкой:

- Эх, и брусника на стороне фрица, как смородина. Надо скорее забирать эти позиции. И начнет показывать командирам дивизионов, где у немцев замаскированные огневые точки, танки, штабы, кухни.

Больше, больше нам надо данных о противнике. А так просидим в этой дыре до морковкиного заговенья.

А жили мы действительно в дырах. Кто подальше от передовой - в палатках. Кто ближе - в землянках. Да и их не откопаешь полного профиля: метр глубины - и вода.

А морозец постепенно закручивает. Дуют и дуют ветры с Балтики, но и они становятся не в силах совладать с зимой. Инеем, как сахарной пудрой, покрываются деревья. Хрустят, как сухарики, мхи под ногами. Кругом опускается будто бы безобидная тишина. И тут же летит все вверх тормашками. Снаряд, другой, третий - и нет ни пудры, ни сухариков в помине.

Вспоминаю, где же мы так жили во время войны. Выходит, в калининских лесах, зимой сорок первого и второго годов. Плохо мы тогда жили. Но сейчас же идет четвертый год войны, инициатива полностью в наших руках, гитлеровская Германия доживает последние месяцы. Значит, выше голову, лупи и лупи гадюку-фрица, тесни его к морю.

И мы тесним. Режем оборону немцев, устраиваем им маленькие котлы, отбиваем километр за километром. Конечно, нас можно было обвинять во всех смертных грехах. Другие, дескать, двигаются семимильными шагами, скоро достигнут Берлина, а мы топчемся на месте. Такие упреки бросали нам солдаты других фронтов, присылая письма товарищам в Прибалтику.

А в действительности мы дрались нисколько не хуже воинов других фронтов. Нас не упоминали теперь в сводках Совинформбюро или же мы значились в безымянном перечислении, как ведущие бои местного значения. Но что это были за бои, мог понять только тот, кто хоть денек участвовал в них.

Описывая события под Клайпедой, я уже упоминал, какое, по существу, безрассудное внимание оказывал Гитлер своей прибалтийской группировке. В западные порты полуострова продолжали без конца поступать транспорты с продовольствием и вооружением. Того и другого выбрасывалось огромное количество. Многое гибло под огнем наших бомбардировщиков. Мы никак не могли понять конечной цели гитлеровской Германии.