— Когда же ещё?
Табб задумался.
— Вряд ли. Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь услышал бы. Колокольчик-то, он в нижней кухне, а мы все наверху спали.
— Нет, значит? Ты бы знал?
— Ну, пожалуй, нет. Зачем кому-то приходить, разве только чтобы обворовать. А красть-то там почти и нечего было.
— А ты не знаешь, не было ли в доме какого-нибудь потайного входа, известного только членам семьи?
— Не... Я про такой не знаю. А я там двадцать пять лет прожил.
Джордж Уорлегган встал.
— Отлично, Табб.
Он бросил монеты на стол.
— Забирай свои гинеи и иди. Я тебе приказываю ничего никому не говорить. Даже миссис Табб.
— Не скажу я ей, — ответил Табб. — А то... ну, сэр, вы ж знаете, как это. Она эти деньги отобрать захочет.
— Забирай свои гинеи, — сказал Джордж. — И ступай.
В тридцать один год у Элизабет Уорлегган было двое детей. Старшему, Джеффри Чарльзу Полдарку, вскоре должно было исполниться одиннадцать, он первый год учился в Харроу. Она получила три неряшливых письма, сообщающие, что он по меньшей мере жив и, очевидно, здоров, и привыкает к будням школы. При взгляде на письма, аккуратно сложенные в уголке стола, ее сердце каждый раз сжималось, воображение рисовало так много между строк. Младшему сыну Элизабет, Валентину Уорлеггану, еще не исполнилось и двух лет, он медленно поправлялся после рахита, от которого страдал прошлой зимой.
Элизабет выходила играть в карты с тремя старыми подругами, это было одно из удовольствий, которыми она наслаждалась каждую зиму в Труро. В Труро все играли в карты, это так отличалось от скучных и одиноких вечеров в Тренвите с Фрэнсисом и после его смерти. Жизнь с новым мужем имела свои сложности, в особенности в последнее время, но была куда более стимулирующей, а Элизабет всегда нуждалась в стимулах.
Она заворачивала в гостиной небольшой пакет, когда вошел Джордж. Он не сразу заговорил, а подошел к столу и стал просматривать бумаги. Потом он сказал:
— Тебе следовало поручить это лакею.
— Мне и так особо нечем заняться, — с живостью ответила Элизабет. — Это подарок для Джеффри Чарльза. В конце недели — его день рождения, а почтовая карета в Лондон отправляется завтра.
— Да, ну что ж, ты можешь включить и небольшой подарок от меня. Я ведь не забыл.
Джордж подошел к комоду и вытащил коробочку. В ней лежали шесть перламутровых пуговиц.
— Ох, Джордж, какие чудесные! Так мило с твоей стороны помнить... Но ты считаешь, что он может носить их в школе? Они не потеряются?
— Даже если и так. Он же такой денди. Тамошний портной сумеет их использовать.
— Благодарю. Тогда я положу их вместе с моим подарком. И припишу к моим поздравлениям, что они от тебя.
В письмах домой Джеффри Чарльз совершенно не упоминал об отчиме. И Элизабет, и Джордж это заметили, но избегали об этом говорить.
— Ты выходила? — спросил Джордж.
— К Марии Агар. Я тебе говорила.
— Ах, да. Я забыл.
— Мне так нравится общество Марии. Она всегда веселая и легкая на подъем.
Оба замолчали. Наступила давящая тишина.
— Валентин сегодня тебя звал, — сказала Элизабет.
— Да? Валентин?
— Да, он несколько раз повторил: «Папа! Папа! Папа!». Ты не виделся с ним уже несколько дней, и он по тебе соскучился.
— Да, ну что ж... Пожалуй, завтра, — Джордж закрыл ящик комода. — Виделся сегодня с твоим старым лакеем, наткнулся на него в «Боевом петухе».
— Что? С каким лакеем?
С Джорджем Таббом.
— Вот как... Он здоров?
— Пытался поболтать о былых временах.
Элизабет развернула край пакета.
— Честно говоря, после его ухода меня мучают угрызения совести.
— В каком смысле?
— Ну, он работал на нас... То есть на моего свекра и Фрэнсиса много лет. Так жаль, что в конце концов он всё потерял, потому что слишком много о себе возомнил.
— Я дал ему две гинеи.
— Две гинеи! Это слишком щедро! — Элизабет уставилась на мужа, пытаясь прочесть его непроницаемое выражение лица. — Хотя иногда я думаю, не взять ли его обратно. Он усвоил урок.
— Этого пьяницу? Пьяницы слишком много болтают.
— А что он может выболтать? Разве у нас есть от мира секреты?
Джордж направился к двери.
— А у кого их нет? Мы все уязвимы для клеветы и злословия, разве не так?
Он вышел.
Позже они ужинали в одиночестве. Отец и мать Элизабет остались в Тренвите, а родители Джорджа были в Кардью. В последнее время они ели молча. Джордж был человеком безупречно вежливым с предсказуемым поведением. Ее прежний муж Фрэнсис мог быть веселым и задумчивым, циничным и остроумным, вежливым и грубым, щепетильным и неряшливым. Джорджу это не было присуще, он всегда держал эмоции в узде. Но в этих рамках Элизабет научилась читать его настроение и понимала, что в последние два месяца отношение к ней мужа существенно изменилось. Он всегда за ней наблюдал, словно горя желанием узнать, счастлива ли она в браке, но в последнее время эта слежка стала невыносимой. Когда в былые дни Элизабет поднимала взгляд и встречалась со взглядом мужа, он смотрел открыто и задумчиво, но это никоим образом не причиняло беспокойства, теперь же, если такое случалось, Джордж быстро отворачивался, словно пытался скрыть свои мысли, прежде чем она сможет их разгадать.