В данном же случае произошло нечто невероятное. Она, почувствовав дурноту, сложила руки на животе, стараясь удержать ее там любой ценой.
— Мертвые — счастливцы, — сказал Лорик. — Живые — калеки, большинство. Некоторые сошли с ума. Риван покончил с собой.
Он сказал это спокойно, холодно, как если бы он и в самом деле был таким, каким считали их иноземцы: холодным и бессердечным, человеком из кожи и стали. Но такова была манера сокольничих. Глаза его горели сухим огнем, лицо словно изваяно изо льда, только шрам, полученный им при избрании, был живым на этом мертвом лице. А ведь он только что смеялся с Джованной, сносил от нее грубость, переживал из-за ее мелких неприятностей.
Он словно угадал ее мысли.
— Так что, видишь, Джован, тебе снился верный сон. Она медленно покачала головой. Не отрицая его слов, она отказывалась от толкования сна, как бы ни была раздираема, перекошена ложью, в которой ей приходилось жить. У нее был дар. Она знала это. Джованна стала бы ведьмой, живи она в Эсткарпе и надумай посвятить себя этой древней науке; впрочем, и закон Сокола был не менее древним. Но ведь она обладала даром предвидения, она видела, что произойдет, и не обратила внимания, хранила в тайне, как и все остальное. Из-за ее преступного недомыслия столько погибло…
Она все качала головой, не думая, как выглядит со стороны, пока Лорик не схватил и не потряс ее. Она взглянула на него и подумала, что он смелый и странный брат. Ему всегда хотелось дотронуться до нее, и хотелось, чтобы и до него дотронулись. У этих сокольничих было сердце. Они могли любить, и любили, часто и свободно, по-своему, сурово. Человек и сокол, брат и брат, солдат и капитан, иногда мужчина и мужчина, хотя все это было не так просто, как могли бы подумать посторонние. Но они не часто соприкасались плоть с плотью. Как их соколы, они соприкасались на расстоянии.
Джованне стало больно. Лорик тут же снял пальцы с ее плеч, но боль все еще оставалась.
— Ради всего святого, — воскликнул он, — прекрати!
Она с трудом глотнула. Горло болело. Но в голове неожиданно прояснилось. Она услышала свой голос, доносившийся издалека.
— Что будет делать Гэвин?
— Отправит пятерых братьев, чтобы они сделали все, что смогут. Но не… — с горечью добавил Лорик, — не нас, пятерых младенцев. Мы остаемся с Гэвином и продолжаем защищать добродетель миледи.
— Шоу, — повторила Джованна. Она стала смеяться.
В этот раз Лорику пришлось ударить ее. Она его пугала. Никогда еще он не видел ее в таком состоянии. В этот раз она была настоящей. Женщиной и ведьмой, но он и не догадывался об этом. Она уже подумывала о том, чтобы признаться ему, думала раздеться перед ним. Но эта сумасшедшая мысль быстро прошла, и она обрела прежнюю сдержанность. Она уселась, и лицо ее приняло нормальное выражение.
— И в самом деле шоу. Мы обязаны его продолжить. Что-то было не так. Возможно, она была слишком спокойна.
— Что ты говоришь? — быстро и яростно спросил Лорик.
Она ничего не ответила. В ее мире, так плохо связанном, все время что-то распускалось, оттого что она была женщиной, оттого что она могла бы стать ведьмой…
— Нет, — услышала она вдруг слова Лорика. — Не может быть. Не мог же ты ей позволить запустить в себя когти.
Это была молитва. Он хотел поверить в это. Он страшно боялся того, что это не так. Он ждал, когда она сознается в том, что делила ложе с миледи.
На дне души ее, под истерией, еще оставался запас полного спокойствия. Она сказала:
— Она никогда не смогла бы соблазнить меня.
— Как бы не так, — возмутился он. — Ведь она красавица. Она ездит на лошади как мужчина; знает, как управляться с мечом, она…
— А откуда тебе все это известно?
Он замолчал. Даже под густым загаром было видно, как покраснели его обветренные щеки. Тонкая полоска шрама заалела.
— Но я же ведь не слепой и не глухой. И я мужчина не менее тебя.
Джованна так прикусила губу, что брызнула кровь.
— Лорик, я никогда не пожелаю ее, я не могу, — глаза его недоверчиво блестели. Она сказала правду ему в лицо.
— Я не могу! Я не… я не испытываю склонности к женщине.
Наступило молчание. Лорик побледнел. Рука его протянулась и отдернулась.
— Я… — он проглотил. Мотнул головой. Брови его сдвинулись, как от боли. — Поэтому ты и отказался стать моим братом по оружию?
Чуть подумав, она кивнула. Она не могла смотреть на него. Щекам ее было жарко; внутри все корчилось.
Он не сказал ничего насмешливого. Некоторое время он вообще молчал. Затем легонько тронул ее за плечо.
— Ты знаешь, кем я являюсь, — сказал он. — И кем я не являюсь, — он помолчал. — Согласись стать моим братом по оружию.
Она подняла голову. Это было больше, чем извинение. Она знала, о чем он просил, и о чем не просил. Однажды она ему отказала, потому что думала, что провалится на избрании. Теперь она уже была избрана. И теперь она была уже более женщина, чем тогда. Он же был… очень…
Молод. Слеп. Глуп. И дорог ей. «Да!» — кричала она в запертой крепости своего сердца. Она была совершенно одурманена своим братом, и это было всегда, с тех самых пор, как она его увидела стоящим в ученической казарме, неуклюжего, запачканного и уродливо-прекрасного, похожего на неоперившегося сокола. Это был ее первый ужасный день в Соколином Гнезде, когда она каждую минуту ожидала разоблачения и гибели. А он перед этим только что подрался с Керреком. Тот сидел, скорчившись в углу, и обтирал окровавленное лицо. Но Лорик обошелся очень мягко с новеньким, морским ребенком, поздно поступившим в братство. Он сказал, что и сам тоже морской ребенок, и сказал, что будет ее другом. Ее братом. Защитником и защищаемым, готовым поделиться с ней всем, что имеет.
Он не был мужчиной для мужчин. Он мог быть мужчиной для женщин. В то время как она…
— Да, — сказала она, бросая вызов судьбе и своему телу. — Да, я буду твоим братом по оружию.
Увидев, как осветилось его лицо, она захотела бросить все и бежать. Она вынула из ножен меч, он сделал то же самое. Потом они сделали разрезы и прижали запястье к запястью, кровь к крови. Он был спокоен. Она старалась не шататься. Происходило нечто большее, чем кровь и обещание вечной дружбы. Что-то могущественное, чему она не могла дать определения.
— Меч и щит, — сказал он медленно и торжественно, — кровь и хлеб и Крылатый лорд над нами: будь моим братом, и сердцем, и рукой, в жизни и в смерти, до конца света.
— Меч и щит, — повторила она спокойно, потому что ею управляла гордость, — кровь и хлеб, и соколиные королевы, будьте моими свидетелями: будь моим братом, и сердцем, и рукой, в жизни и в смерти, до конца света.
— Да будет так, — сказал он, вкладывая свой меч в ее руку.
Она вложила свой меч в его руку.
— Силами Воздуха, да будет так.
Воздух стал неподвижен. Запах Силы медленно растаял. Лорик, кажется, ничего этого не почувствовал. Ее меч лег в его ножны, и он улыбнулся ей чуть смущенно, чуть озорно. Но слова его были весьма деловиты.
— Братьям нужны будут лошади. Ты здесь уже все закончил?
— Да, все в порядке, — ответила Джованна. Он повернулся, и она последовала за ним в пахучую темноту конюшни.
С высоких пастбищ Равенхольда земля казалась совершенно мирной. Ни войн, ни Великой Перемены, ни грабителей в горах. Ни убийства соколов. Даже здесь, даже через столько дней, сколько пальцев у нее на руке, память не могла задерживаться на этом событии и обходила острые углы. Она пыталась увидеть закономерность. Замысел, план, в центре которого было уничтожение сокольничьих.
— Но почему? — громко восклицала она. Почему? Эхом откликались горы. Почемучемучему-чемучему?
Северный Ветер оттащила ее от края пропасти, имя которой отчаяние. Она летала слишком высоко даже для сокольничьего. Серебристо-белое тело сливалось с облаками. «Приближается всадник», — сказала она.