Оказывается, не все санитары одинаковые. Вернее, люди, которые становятся санитарами, разные. Пока носил он носилки, был такой, как остальные. А как заговорил о рисунках, о своей профессии, так будто другой человек стал появляться. Глаза заблестели, лицо стало живым, выразительным, жесты стали более резкими. Как будто человек сбросил с себя неподвижную безжизненную маску и стал самим собой, со всеми своими особенностями, талантами и недостатками.
— А что, на самом деле можно все время рисовать? — спросил солдат, хотя и неуверенно, но уже совсем другим голосом, в котором пропало былое безразличие, равнодушие и медлительность. — А где это можно сделать? — стал допытываться он.
— Иди ко мне в батарею, — уверенно и убежденно сказал я. — У нас, конечно, дело неспокойное, но рисовать будешь все время, пока не надоест.
— Ну, что Вы, да разве мне рисовать когда-нибудь надоест?
— Ну, коли не надоест, то пока немцы самого тебя прижмут. А как от них отстреляешься, опять рисовать будешь. Сюжетов и натуры для рисунков тебе хватит. Вот только комфорта маловато. На снегу да на снегу. Хоть сейчас и зима, а мы по неделям ни дома, ни блиндажа, ни тепла не имеем. Ну и пуль у нас летает в достатке, снаряды рвутся, мины. Иногда нас бомбят, когда мы к себе на огневые позиции ходим. А вот на переднем крае, на наблюдательном пункте, там только мины и пули. Бомбить туда немец не решается, — своих заденет. Мы ведь от них поблизости. Между нами и ими никого посторонних нет. Только земли со снегом немного. А вообще, если хочешь иметь должность художника-солдата, иди ко мне. Но, если за голову свою сильно опасаешься, то лучше сиди здесь.
— Товарищ командир, — вдруг, как бы спохватившись, сказал санитар, — мы с вами о таких делах говорим, а ведь еще не познакомились. Я вас по званию даже не знаю, и сам еще не представился. Разговор у нас получился случайный.
Совсем преобразился солдат, и я почувствовал в этом санитаре, который первоначально был так похож на всех остальных, человека незаурядного, умудренного жизненным опытом и мастерством, почувствовал его определенное превосходство над собой и невольно перешел на «Вы».
Назвав себя, я продолжал:
— А насчет того, что разговор наш случайный, Вы не правы. — Солдат сразу почувствовал переход на «Вы» и, очевидно, понял причину. Лицо его еще более оживилось и мне показалось, что слушать он стал с еще большим вниманием, интересом и, пожалуй, даже с некоторым удивлением. — Вы художник, — продолжал я, — и это все равно кто-то должен, был заметить. Первые месяцы всех брали солдатами, некогда было разбираться, а сейчас порядок, как видите, наводится на фронте. Вот уже скоро два месяца, как раком назад не ходим. По-людски вперед от Москвы пошли. Уже и оглядеться по сторонам можно. Не я, так другой бы увидел, что носилки каждый носить может, у кого сила в руках да ногах есть, а вот запечатлеть войну, оставить память о ней людям, тут не сила, — тонкость нужна и талант. Сюда каждого не поставишь. Большим начальникам Вы пока со своими рисунками на глаза не попались и когда попадетесь — не знаю. Я предлагаю Вам свои посильные услуги: время и сюжеты. Насчет условий, не взыщите. Больше того, что есть предложить не могу.
— Ну, а звать Вас как? — наконец спросил я его.
— Зубов, красноармеец Зубов.
— Художник Зубов, — поправил я.
— Ну пусть будет так. Художник Зубов. Даже сказать, простите, приятно «художник Зубов». Да, я художник, — и сказал он слово «художник» с особой глубиной, чувством и проникновением в смысл этого слова. Так говорят, видимо, о своей профессии, о цели и смысле своей жизни.