- Я не понимаю, о чем вы, - Эйда стала пятиться к двери, но он не пускал, дернул на себя, будто разозлившись еще больше.
- Не понимаешь? Не может быть, чтобы не понимала. Сколько тебе лет?
Она вздрогнула.
- Я не помню, сэр!
- Шестнадцать? Семнадцать? – продолжал он, не слушая ее. – В любом случае достаточно, чтобы понимать, что твои улыбки, твои вечные взгляды украдкой, твое желание угодить – похуже любого кокетства. Нет мужчины, который выдержал бы такое изо дня в день. А я совсем не терпелив!
- Я не вертихвостка какая-нибудь! – возмутилась она и стала вырываться из его рук. Но теперь это было бесполезно. Он вцепился в ее плечи и, кажется, только еще сильнее распалялся, глядя на ее бесплотные попытки сбежать. Что-то черное трепыхалось в нем самом. И это черное было слишком сильно, чтобы с этим бороться. Грег знал одно: он не позволит ей уйти. Не сейчас, не в эту ночь, когда так отчаянно страшно остаться в одиночестве. И оставить ее возле себя можно было одним-единственным способом. Жарко выдохнув и чуть пошатнувшись, он наклонился и нашел ее губы своими – уверенно, властно, подавляя всякое ее сопротивление. Но Эйда продолжала вырываться, колотила кулачками по его плечам и чувствовала, как, распрямляясь, он отрывает ее от пола.
Потом все пришло в движение. Кружились вокруг стены, пол, его лицо, плечи, перила лестницы, какие-то отдельные предметы, выхватываемые зрением среди борьбы и странного полета, в котором оказалась ее душа. И пришла темнота. Нет, она не теряла сознания. Сознание было обострено. Они были вдвоем в темноте его комнаты. Той самой комнаты, в которой она провела первые дни своей жизни в этом доме. И она чувствовала его запах, шероховатость его губ, касавшихся ее губ. Потом он заставил ее откинуть голову назад и стал целовать ее шею. Его руки были горячими. Они пылали. И ее кожа пылала под ними, пока он цеплялся за ее платье, пытаясь его расстегнуть.
Она не позволяла. Отталкивала его руки, стягивала ткань на груди, чтобы не чувствовать его губ.
- Так неправильно, сэр, - твердила она негромко.
Грег не отвечал. Он злился. Он хотел ее так сильно, что сходил с ума при мысли, что она не дает ему себя. Она снова оказалась подхвачена им, и через мгновение почувствовала, как он опускает ее на собственную кровать. Он навис сверху. И его ладони и пальцы снова заскользили по ее телу. А потом рванули воротник платья, отчего ткань треснула. От этого звука Эйда словно пришла в себя. Теперь она отталкивала его не только руками, но и ногами, и шумно дышала, не прекращая своей борьбы ни на минуту. Когда вдруг поняла, что бороться больше не надо. Он навалился на нее всей тяжестью своего длинного крепкого тела и не двигался.
Она замерла, прислушиваясь к его хриплому дыханию, и поняв, что он заснул, прикоснулась губами к его лбу и вискам, осторожно перебирая пальцами пряди его волос. Дышать стало трудно, и она медленно, чтобы не разбудить, выбралась из-под него, но осталась лежать рядом до первых рассветных лучей. Те скользнули по стеклу и медленно поползли по полу, приближаясь к кровати. Потом вскарабкались по одеялу и, наконец, оказались на лице и волосах мистера Стоуна.
Вид его был ужасен. И теперь, спящим, он производил впечатление не менее сильное, чем накануне ночью, когда был мокрым, пьяным и злым. Утреннее солнце открывало то, что скрывал свет лампы. Одежда на нем была грязной, местами пропаленной. И все еще влажной после дождя. Лицо выглядело так, будто его касались искры огня – мелкими брызгами на щеке казалась россыпь крошечных пятен от ожогов. Малейшее движение должно было причинять ему боль. Но еще хуже была шевелюра, основательно опаленная и напоминавшая теперь паклю. Никогда в жизни Грегори Стоун не был менее похож на себя, чем в эту минуту.
В сердце Эйды разливалась бесконечная жалость. Она представляла его на пожаре, то, как он вытаскивал тела, как потом пил, пытаясь забыться. О том, что было после, она не думала. Как и не думала о том, удалось ли ему… Но среди его боли, которую она сейчас остро чувствовала, словно сама побывала в объятом огнем доке, ей следовало вспомнить о собственном месте в доме мистера Стоуна. Она поднялась с кровати и босиком, бесшумно вышла из хозяйской спальни. А едва за ней скрипнула дверь, как Грег открыл глаза. И с трудом перевел дыхание, пытаясь выдохнуть из себя липкий ужас, сковывавший движения – теперь он еще и насильник…
Да, он желал ее. Уже столько мучительных сладких месяцев он желал ее, в ужасе понимая, что эта девочка, уж верно, и противиться не станет, сделай он ее своей. Куда ей идти? Что ей делать? Нет неволи большей, чем зависимость от ожиданий дающего. Он слишком много знал об этом сам, чтобы желать такого другому человеку. Тем более, ей. Она была слишком добра и как-то обворожительно беспомощна. Каким он никогда не был. И понимала так мало, как если бы была ребенком. Но, Господи, не бывает у детей таких глаз, от взгляда которых чувствуешь, как кожа и кости плавятся, будто железо от огня. Глаза у нее были удивительными. Янтарного цвета со светлыми золотистыми прожилками. Большие, вечно удивленно распахнутые, с закрученными темными ресницами под дугами красновато-коричневых бровей. В ней всего было через край. Высокий лоб, тонкие скулы, слишком крупный для этого лица рот с розовыми мягкими губами. Сейчас он отчетливо помнил вкус этого рта. Так же, как мелкие мурашки, которыми покрылась ее шея. Тонкая, как у цыпленка, едва ли эта шея стала хоть немного крепче, чем два года назад, когда он нашел ее.