Мы снова на новом месте, на берегу красивой Ловати, в 30 километрах южнее Старой Руссы. Последние бои мы вели на реке Пола, между Демьянском и С. Руссой.
Пока тихо, противник нас ещё не обнаружил; подходят новые части, кажется, немало. 16-я немецкая армия, окружённая в районе Демьянска, теперь имеет выход, она уже не в кольце. Пользуясь распутицей и бедственным положением наших частей, стоящих среди топких болот, ударная группа, созданная немцами, разорвала кольцо и соединилась с 16-й армией. В окружении было 18 дивизий, а теперь они имеют выход, правда проход – одна шоссейная дорога на село Рамушево, и вся эта полоска шириной 6 километров – простреливается нашей артиллерией. Кажется, мы будем перегрызать это горло. Посмотрим!
Сегодня я шёл по красивой дороге, и в памяти проходили картинки детства. Воротынец – наша комната, яркое-яркое солнце, на столе самовар, горячая картошка, и из печки только что вынули сочни с творогом. Наш сад и горы яблок, большие горы, их заколачивают в ящики. Шёл, вспоминал и в это время увидел куст цветущей черёмухи, вестник весны, символ любви. О, как жалко выглядела сейчас черёмуха, она была в полном цвету, на самой дороге, и ею никто не интересовался. Я сорвал кустик, понюхал и бросил. Я хочу есть! Война здесь страшна вдвойне, а сейчас она страшна и голодом. Ведь сотни километров отделяют нас от железных дорог, а кругом непроходимые болота. Люди испытывают то, что описывает Гамсун в одном своём большом романе – голод. А война как таковая отошла на второй план, нам предложены новые испытания.
Вчера поздно вечером со связистами сидели у костра, на котором мой техник Иванов варил щи из крапивы. Мы молча сидели на мокрых брёвнышках и смотрели на чарующие язычки пламени. Вдруг из леса, прямо из тёмных кустов, тихо вышел вымокший до нитки автоматчик и молча встал за нами, глядя на костёр. По его щекам текли слёзы. «Ты чего плачешь?» – спросил Иванов. «Кушать хочется!» – ответил автоматчик. Мы посадили его поближе к костру и первому налили котелок щей, насыпали на крышку соли, и всем стало теплей. Сознание твоей нужности кому-то повышает собственные жизненные силы.
Было время, я любил туризм, жизнь у костра. А сейчас лицо, брови, ресницы – всё опалено огнём, спим под кустами. Вечером, лёжа под моросящим дождём, мечтаю о Волге, о большом красивом пароходе, о каюте 1-го класса, о плетёных креслах на его носу, о ресторане с хорошим обедом. Я недавно шёл по болоту по колено в воде, да-да, в полном смысле этого слова, два или три километра, и запах напомнил пароход – тихий вечер, садится солнце, и ветерок доносит этот запах с озера. Ну, я думаю, что еще увижу и Волгу, и Алма-Ату. А если писем не будет, ну и пусть. Я выберусь отсюда! Писать перестал всем!
Жалко выглядят письма, ну что в них напишешь? Об этом, вероятно, можно только рассказать!
7.06.42
Май прошёл – это был самый противный месяц из десяти. Болота, грязь, бесконечный дождь. Вот прошло шесть дней июня, и сегодня весь день дождь. Может, война влияет на погоду. Это я серьёзно – ведь какие происходят сотрясения воздуха.
Сегодня получил пять писем, связь налажена со всеми. Лучше всех живёт и работает Игорь Пузырёв. Он опять радиоинженер, у него в руках все новинки немецкой техники, он может совершенствоваться как инженер. Но завидовать в моём положении нельзя, ведь я живу лучше большинства. Игорь пишет, что если мы в одной армии, то будем наверняка вместе. Он не знает, как мы мотаемся, переходя из одной армии в другую. Вообще мы где-то рядом. Все устали порядком, мечтают об отдыхе.
Галинка Александрова пишет, что живёт воспоминаниями о прошлом и считает, что это старость. Неверно! Я тоже вспоминаю многие картинки прошлого. Вчера ясно представил себе, как двенадцатилетним мальчишкой, вдвоём с двоюродным братишкой Шуркой, ехали вечером большими полями с рожью, на горизонте которых садилось солнце. Затем сыроварня, где нас ждал родной Шуркин брат; перед нами большая крынка холодного молока, ком только что сбитого масла и каравай свежего чёрного хлеба.
Разве тогда я думал, что через 17 лет, где-то на берегу Ловати, мокрый от дождя, с удовольствием вспомню об этом, а может быть (чем чёрт не шутит), через несколько лет, где-нибудь на палубе волжского парохода, обязательно в тишине, мне вспомнится яркий зимний солнечный день, покрытые инеем елки, засыпанная снегом речка, и как я на лыжах спускаюсь с горы и взбираюсь на другой берег. В это время надо мной появились два бомбардировщика, один даёт круг – заметили, я моментально прыгаю на сто восемьдесят градусов и кубарем лечу под елку. Самолёт идёт низко-низко над рекой и строчит из всех пулемётов. Я сижу под мохнатыми от инея ветками и с замиранием слежу за ним.