По таким дорогам на спортивных тачках не ездят!
Люди смотрели на него и его красного ретивого «коня» со смесью удивления, зависти и лютой насмешки. «Да-да, красавчик, посмотрим, что станется с тобой километров так через двести». Уж они-то знали. А Максим нет! Ну не был он никогда раньше в Балашихе, и ничто не могло подготовить его к тому, что ждет его дальше.
Несчастный «Порше» подбрасывало на кочках так, словно он был тяжело-тяжело болен и бился в лихорадке. Так продолжалось вплоть до странного места под названием Псарьки, после которого плотный поток автомобилей встал так, словно все они уже подъезжали к Кремлю, а дорогу перекрыл правительственный кортеж.
Словно в этих Псарьках и был центр Москвы, самое скопление всего, что только может скопиться.
«Порше» задыхался, зажатый между длинным, по-московски грязным «Ниссаном» и «Шеви Спарком» – кто в Москве моет машины, когда кругом дожди, слякоть и грязища 300 дней в году. В своем «Турбо» Максим сидел так низко, словно его размазали по асфальту, – ниже «Спарка». А между тем кое-кто все же ехал. Внедорожники и паркетники, а также, что особенно заворожило Максима, малюсенькие «жигулята», эти объезжали пробку по обочине, выстраиваясь там в два, а то и в три ряда. Только чудом они не заваливались в кювет, проходя порой мимо Максима под углом к дороге градусов в тридцать.
Сказочные чудеса, самоходные печи – да и только! И почему он не взял кроссовер? Может, поменяться с кем-то? И речи не шло о том, чтобы вывернуть на обочину на несчастном спорткаре. Он бы там и кончился, умер бы, упав в кювет, или переломал бы колеса в этой перерытой, в глубоких ямах и выбоинах, обочине.
Пришлось стоять. Трогаться с места, а затем вставать снова. Четыре часа пятьдесят восемь минут? Три «ха-ха». Где-то через полтора часа навигатор подумал, да и накинул еще часок – на всякий пожарный.
И все же Максим продвигался вперед – неизвестно куда и неизвестно зачем. Он ждал, когда кончится эта безумная область и начнется то, что на навигаторе было отмечено зеленым.
Дорога. Где-то в районе города с милым пасторальным названием Петушки Максим вдруг понял, что дороги дальше просто не будет. А будет узкая, разбитая, как после бомбежки, одноколейка, по которой – только джипом. А еще лучше – вездеходом, БТР. Определенно, он видел слишком мало России.
И ничего о ней не знал.
Он прожил здесь с двенадцати до восемнадцати лет, но прожил он эти годы под дулом отцовского взгляда, сопровождаемый в частную гимназию и обратно двумя охранниками. Все, что он видел в России, – это злые, неулыбчивые лица прислуги и безумные вещи, которые отец неумело скрывал от него и которые Максим предпочитал не вспоминать. Женщины, кричавшие от боли. Громкие звуки музыки, совпадающие по ритму со звуком летящего вверх и вниз хлыста.
Он не хотел вспоминать этого, но все равно помнил. Со временем он перестал бороться с тем, что ему нравилась часть того, что он видел в доме отца, и он был не прочь это повторить. Беспомощность так возбуждает.
Но какое отношение это имеет к России? Никакого. Люди вокруг Максима продирались сквозь пробки и ужасные колдобины, чтобы жадно допить последний глоток теплого августовского покоя, попариться в баньке, накопать картошки. Кому нужны наручники в спальне, когда тебя и так круглосуточно трахают все, кому не лень.
Позже Максим улетел учиться в Лондон, где старательно делал вид, что не имеет ничего общего с Константином Коршуновым, но прилетал в Москву по первому требованию. Тиски отцовской любви, странной, властной и требовательной, сжимали его крепче любых бандажей Шибари.
Отец прекрасно знал об этом, и это только доставляло ему большее наслаждение – удерживать блудного сына, окуная его в родовое гнездо, как старого должника головой в унитаз.
«Деньги всем нужны, без денег плохо. Ты мой единственный сын, мальчик мой. Ты должен стать таким, каким я вижу тебя – высоким, красивым и безжалостным, как Удин, бог безжалостных воинов. Я вижу женщин, сломленных тобой, и мужчин, преклоняющих перед тобой колено. Все мое станет твоим, но до тех пор – ты мой, и свобода твоя эфемерна и лжива».
Мальчик мой.
Голос отца звучал в голове Максима тихим, вкрадчивым шепотом, вызывая мурашки, хотя в машине было тепло. Интересно, ему уже доложили, что его сын свихнулся и гоняется по лесам неизвестно за каким чертом? Или известно? Дядюшка его Аркадий видел Арину, значит, наверняка уже сложил два плюс два. С другой стороны, он не знал, что она уехала, и ничего не знал о ее письме. Для него она была очередной игрушкой их избалованного принца, Белоснежка.