Саакашвили поправил саблю, воткнутую между мешками, опустился на колено у пулемета, повел слегка стволом и взял фигуры на прицел.
— Далеко отпускает, — недовольно сказал Густлик. — Вдруг кто сбежит?
Он не заметил, что Кос уже вернулся, и, только когда скрипнули расшатанные доски, вздрогнул и оглянулся.
— Ты их откуда?.. — начал он, стараясь скрыть удивление и беспокойство.
Янек повел плечом и, не дожидаясь конца вопроса, резко повернулся к механику, который целился из ручного пулемета:
— Григорий!
— В чем дело? — смутился грузин и, только сейчас поняв ситуацию, добавил: — Я не стреляю.
— Ты чем забавляешься?
— Ах, ты их отпустил!.. Ты думаешь, что у Гитлера мало людей, и даришь ему четверых, — с усмешкой сказал Густлик, однако в голосе его звучало облегчение.
Издали они услышали крики. Это пленные, приближаясь к своим, начали кричать:
— Камераден! Не стреляйте!..
Кос в бинокль видел их темные силуэты на фоне светлеющего неба.
— Дали слово, что до конца войны не возьмутся за оружие, — тихо сказал он, не отрывая глаз от бинокля. После долгой паузы Кос опустил бинокль и, подойдя к Еленю, спросил измученным голосом: — Я неправильно поступил? Но ведь оставить их в подвале — это почти наверняка сжечь их живьем. Ты сам говорил, что немцы в любую минуту подтянут орудие.
Он был так смущен и озабочен, что Густлик решил его успокоить. Но что можно сказать в такой ситуации? Он слишком хорошо знал солдат гитлеровского вермахта: достаточно одного приказа, чтобы они изменили своему слову и вновь взялись за оружие.
Издали зазвучала длинная очередь. Янек поднес бинокль к глазам и увидел, как упали двое пленных. Остальные бросились в сторону, но далеко им убежать не удалось: упали, настигнутые пулями.
— Сволочи… — тихо выругался он.
— Всех? — спросил Елень.
Кос кивнул головой.
— Их эсэсовцы учат: пленный — это трус, а трус никому не нужен, поэтому расстрел, — объяснил Густлик и, нахмурив брови, посчитал на пальцах: — Их было четверо…
— Кугель не хотел идти.
— Он был прав. Что ты будешь с ним делать?
— В бункере есть небольшое укрытие для боеприпасов. Если мы уцелеем, то и он останется жив.
— Ну вот и хорошо.
— Приведи его, — сказал Кос, подавая ключ.
— И консервы подогрею. Какая война с пустым животом!
Забросив автомат за спину, Густлик спустился на первый этаж и начал выбирать консервы из запасов немецких саперов. Двое наверху плюс он сам, — значит, три банки, посчитал он на пальцах левой руки. Вспомнив о пленном, добавил четвертую. Оглянувшись, заметил в окне свое отражение, вежливо кивнул ему головой, и пятая банка полетела в ведро. После этого Густлик разыскал самую большую сковородку, приготовил две буханки хлеба. Затем отрезал солидный ломоть и спрятал в карман. Наконец, взяв немецкий штык, которым уже раз открывал консервы, спустился в подвал и открыл замок.
— Доброе утро, Кугель.
— Доброе утро, господин унтер-офицер.
— Вставай.
— Нет.
— Вылезай!
— Не хочу.
— А я тебе приказываю. Выходи!
Грозный голос тотчас оказал свое действие, а штык в руке Еленя совеем сбил с толку обер-ефрейтора. Поднимаясь по ступенькам с поднятыми вверх руками, он пытался оглянуться, чтобы увидеть, как близко от его спины находится острие штыка. Но Густлик уже сунул штык за пояс.
— Бери, — показал он на ведро с консервами и сковородку.
В сереющей тьме уходящей ночи и при голубоватом свете начинающегося дня они пересекли двор, миновали заграждения и крытым ходом пробрались в бункер. Елень споткнулся в темноте и чертыхнулся. Кугель засуетился, завесил все три амбразуры и включил свет — электрическую лампочку, покрытую сеткой в углублении бетонного потолка.
В то время как Елень штыком вскрывал консервы, обер-ефрейтор достал из шкафчика плитки древесного спирта, зажег их и нагрел над пламенем сковородку. Розовые блики играли на стеклах его очков.
Густлик посматривал со стороны на спокойное, слегка потемневшее и осунувшееся со вчерашнего дня лицо Кугеля. Затем молча отстранил его рукой и вывернул из банок густой гуляш, который начал скворчать на горячей сковороде.
— Соль и перец, — сказал Кугель, подавая ему две пачки, которые снял с полки.
Взгляд Еленя стал тяжелым и подозрительным. Тот, поняв, в чем дело, насыпал две щепотки на тыльную сторону чуть согнутой кисти и слизал их. Густлик сделал то же самое, чтобы еще раз проверить, и лишь после этого посолил и поперчил говядину.
— Стараешься, — пробормотал он.
— Потому что от вас многое зависит. Не нужно затапливать Ритцен. Гитлер капут, но Германия…
— Не болтай. Вчера нас учил, достаточно.
— Где мои камерады?
— Твои камерады? Мы их отпустили, но ваши сами… — Густлик рукой показал, как их прошили очереди.
Этого немец не ожидал. Он отшатнулся, будто его ударили, прижался к стене и стукнулся головой о бетон.
Густлик спокойно раскладывал гуляш в четыре котелка и, пользуясь случаем, снимал пробу. Обер-ефрейтор смотрел на него, и выпиравший кадык его дергался вверх и вниз, когда он проглатывал слюну. По количеству котелков немец понял, что завтрак только для поляков, и отвел глаза в сторону.
— Держи, ты, шваль, — подавая немцу котелок, рявкнул Густлик, так как нагретая ручка жгла ему ладонь.
Когда тот, удивленный, взял котелок, силезец положил сверху вынутый из кармана кусок хлеба.
— Спасибо, господин унтер-офицер, — обрадованно поблагодарил Кугель и с удивлением спросил: — Но где четвертый товарищ? Где господин Томаш?
— Слишком много хочешь знать. Залезай в кутузку! — Он жестом показал на открытую бетонную каморку.
Немец послушно вошел, но, поставив котелок на пол, быстро обернулся и придержал коленом дверь.
— Погодите, господин унтер-офицер, — поспешно попросил он и почти лихорадочно добавил: — Нет немцев, нет поляков, есть люди… Один дает пулю, другой — хлеб. Погоди… я все скажу…
Густлик после вчерашнего больше не доверял ему, но из любопытства выпустил немца и смотрел, что тот будет делать. Кугель, продолжая говорить, подошел к стене, нажал пальцем на что-то. Открылся металлический ящик, в котором на крючках висели ключи с номерками. Обер-ефрейтор покрутил одним из них в замке шкафа, вделанного в стену. Внутри было оружие: два автомата, снайперская винтовка с оптическим прицелом, коробка с патронными лентами к пулемету и три ручки от подрывных машинок.
Елень молча взял снайперскую винтовку и повесил ее через плечо. Кугель собрал все ручки. В другой стене, рядом с амбразурой, он показал замаскированную нишу, а в ней подрывные машинки. Вставил ручки в машинки, затем достал картонный лист с планом и показал Еленю.
— Мины, мины, мины… — указывал он пальцем в разные места. — Будет чем обороняться, пока господин Томаш вернется. А этот нельзя! — Он показал на отдельно стоящий детонатор, к которому был подсоединен пучок проводов в водонепроницаемой оболочке. — Не трогать. Вода уничтожит мой дом, другой дом, целый город. Зачем? Ваша победа, а Гитлер капут без того, чтобы уничтожать…
Густлик, слушая все увеличивающийся поток слов, нахмурил брови, подтянулся и вдруг, как учили в вермахтовских казармах, когда его насильно взяли в немецкую армию, рявкнул, оборвав немца на полуслове:
— Обер-ефрейтор Кугель!
Немец замер, вытянувшись в струнку.
— Нидер!
Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.
— Ауф!
Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.
— Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..
В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:
— Ну что лежишь, как глист на морозе?