— Что мне стихи, — перебил его Франек, — если я старым холостяком останусь. Одному Косу печалиться не о чем.
— Нам с Янеком печалиться не надо.
— Что-то ты слишком уверен. Может, Гонораты давно нет в Ритцене или она за Кугеля замуж вышла.
— Ни за кого она не вышла, — категорически заявил Густлик, но тут же помрачнел.
— Франек! — Григорий толкнул Вихуру в бок. — Давай вместе напишем в Гданьск письмо, чтобы сестры Боровянки к нам в гости приехали.
— Пропусков им не дадут. — Капрал сморщил нос и потер лоб ладонью.
— Пусть попробуют приехать к Лидке и Марусе в госпиталь, — посоветовал Янек и тут же добавил: — Я получил письмо от Маруси и не много из него могу понять.
— Покажи. Может, вместе… — предложил Григорий.
Но читать не пришлось — к ним приблизился генерал, который с бокалом вина в руке шел от стола к столу, чокался со всеми, поздравлял. С удивлением он увидел, что экипаж «Рыжего» едва дотронулся до еды и напитков.
— Что такое? Пост? — спросил он, стараясь перекричать оркестр, заигравший вальс.
— Так точно, — ответил за всех Саакашвили. — Сначала пост, а потом торт.
— Не понимаю.
— Сладкого ждем, гражданин генерал, — объяснил Кос. — Старший сержант Шавелло предупредил, что он сегодня по случаю окончания войны…
— Что он что-то такое приготовит, что никто из нас еще ни разу в рот не брал, — вмешался Густлик.
— Ну пока, до сладкого, давайте выпьем за эту звездочку, чтобы к ней еще добавились… — Командир протянул руку с бокалом к Косу.
— А за эту вторую большую мы тоже еще не пили, — подсказал Елень, показывая на генеральский погон.
Пригубив вино, командир двинулся дальше.
— Что ж ты пропуск в Ритцен не попросил? — буркнул Янек.
— Не успел, — оправдывался Елень.
— Может, Шавелло нас обманул? — с беспокойством спросил Вихура.
— О, идут! — первым заметил Григорий.
Между деревьями показался длинный ряд поварят в белых фартуках, с пирогами и тортами на подносах, а впереди в великолепном чепце шествовал старший сержант в очках, которые он надевал только в честь самых значительных событий. Он осмотрелся, увидел, где генерал, и, выпрямившись, двинулся в ту сторону с улыбкой счастья на лице. На хрустальном блюде он нес торт, размером в два раза больше противотанковой мины, сверкающий глазурью, пенящийся кремом и пахнущий ванилью. Он даже не заметил, что проходит мимо экипажа «Рыжего».
— Пронесет, черт, — шепнул Густлик.
— Не пронесет, — вполголоса ответил Вихура и, повернувшись на стуле, ловко подставил ногу.
Шавелло пошатнулся, вытянул вперед руки. Саакашвили перехватил блюдо и подал торт на стол. Константин и ахнуть не успел, как нож врезался в шоколадную макушку торта.
— Идет человек, идет — и вдруг спотыкается, — ворчал Константин, вставая с помощью Юзека и стряхивая песок с колен. — Хорошо, что хоть торт…
Изумление и отчаяние перехватили ему дыхание. Члены экипажа уплетали торт за обе щеки, облизываясь от удовольствия. На блюде осталась уже только половина торта с воткнутым в нее ножом.
— Танкисты! — заорал Шавелло не своим голосом и, выхватив из-под халата пистолет, с угрозой произнес: — Читайте молитву…
— Дядя, что ты, дядя?! — схватил его Юзек за руку.
Подскочили двое дежурных с повязками на руке и под руки повели его к дому.
— Что здесь произошло? — сурово спросил генерал, вернувшись от соседних столов. — Он пьян?
— Нет… — ответил Янек. — Не знаю, чего он на нас с пистолетом…
— Выясним.
Командир пошел первым, за ним подпоручник Кос, Елень, а последним — Вихура. Они быстро прошли мимо пирующих, обошли дом сзади, остановились у входа на гауптвахту. Часовой открыл засов.
Еще не осмотревшись в темном помещении, генерал грозно спросил:
— Вы что, с ума сошли, Шавелло?
— Нервы… — всхлипнул голос из-за стены.
— Война кончилась, так вы теперь в своих хотите стрелять?
Старший сержант, вытянувшись по стойке «смирно», начал объяснять:
— Да я ж всю ночь старался… Рот сделал из апельсина, нос и глаза из орешков, волосы из шоколада, волнистые, а они ножом в самое лицо… — Он махнул рукой, видимо смирившись с судьбой.
Слова на какое-то время потонули в слезах, но он взял себя в руки и до конца объяснил:
— Я ж портрет дорогого генерала на торте сделал, а они сожрали, и никто не увидел…
— Выпустить, — приказал командир и, посмотрев сердитым взглядом на танкистов, пошел в сад.
— Пан Константин, мы не умышленно… — Кос протянул руку, предлагая мир.
— Как можно было разглядеть, что портрет? — примирительно произнес Вихура.
— Если смотреть, так можно было… — всхлипнул Шавелло, сжимая руку Янека. — Теперь уже не вернешь. Но если бы за руку меня не придержали… — Застегивая ремень, он отошел в сторону, чтобы окончательно успокоиться.
За ним в двух шагах двигался Юзек.
— Теперь несколько дней и думать нечего просить пропуск, — заметил Кос.
— А ты сам разреши. Мы махнем с Франеком, быстро обернемся, — предложил Елень.
— Разреши ему, — поддержал друга Григорий.
— Отсюда и тридцати километров не будет, а то потом, как двинемся, трудно будет вернуться, — доказывал Вихура. — Я специально ни капли не пил сегодня…
— Хорошо, — согласился Янек, — но только чтобы к рассвету вернулись.
Они исчезли, словно их ветром сдуло. Саакашвили напомнил Янеку про письмо от Маруси.
— Покажи — может, вместе поймем.
Не желая возвращаться к столу, они через сад пошли в поле, присели на траве под кустом терновника, и там, под аккомпанемент наполненных весенней радостью песен жаворонков, Янек начал читать Григорию письмо:
— «Любимый! Не знаю, удастся ли нам когда-нибудь отблагодарить Лидку за то, что она для нас сделала. Я прошу и тебя, и весь экипаж — не приезжайте в госпиталь…»
Кос остановился и спросил:
— Ничего не понимаю. А ты?
— Не все, — вздохнул Саакашвили. — Наверное, они из-за этих опаленных волос не хотят, чтобы мы приехали. Что Лидка сделала для вас — не знаю, но другой такой девушки днем с огнем не сыщешь…
Уже час вездеход Вихуры трясся по разбитой лесной дороге, подпрыгивая на выбоинах, корнях и камнях.
— Проклятая дорога, — ругался Елень, ухватившись за ручки, чтобы удержаться на месте.
— По шоссе без пропуска далеко не уедешь, — буркнул Вихура, сидевший за рулем. — Самое худшее еще впереди, потому что, как ни крути, а придется переезжать через главную дорогу на Костшин и Познань, а по ней сплошным потоком войска идут.
— Но ждать больше нельзя. Привезем Гонорату к Марусе в госпиталь, и они все трое вместе вернутся в Польшу. Я боюсь ее потерять…
— Неизвестно, ждет ли она еще, — поддел его Вихура.
— Смотри лучше, как бы с дороги не сбиться, — произнес в ответ Густлик.
С минуту ехали в молчании. Лес редел все больше, и вскоре машина, преодолев неглубокий ров, проехала между деревьями и остановилась в тени разросшихся кустов орешника.
Левее, метрах в двадцати, на выжженном, выкорчеванном участке, парнишка лет пятнадцати, в длинноватом балахоне, вел под уздцы коня с выпирающими сквозь шкуру ребрами. Старик, в рубашке с закатанными рукавами, в военных брюках и полевой шапке, на которой остался след от отпоротого спереди гитлеровского орла, шел за плугом. Закончив борозду, они остановились, чтобы отдохнуть и посмотреть с небольшого пригорка вниз, на широкое шоссе, по которому, подобно быстрой, неспокойной реке, несся поток войск.
Вихура выключил мотор, и сразу же сквозь шум и рев машин они услышали веселые, залихватские голоса, сопровождаемые стуком копыт. Узнав мелодию, они начали различать слова:
Они посмотрели друг на друга. Вихура бросился к машине, вытащил из-под сиденья бинокль и, посмотрев в пего, отдал Еленю.