— Ладно, — согласился охотник.
Янек спрятал газету на груди, в тот самый карман, где лежали тигриные уши. Посмотрел, не нужно ли еще чего сделать в избе, но старик махнул рукой, показывая, что он может идти.
Теперь он был наедине с трактором в пустом сарае. Заложил новые вкладыши в подшипник, смазал их маслом, поставил на место и, крутнув два раза рукояткой, снова вынул. При свете лампы он увидел, какие части серебристого сплава точно подходят к форме коленчатого вала: в углублениях остались следы масла. Острым плоским ножиком он снимал аккуратные, тонкие стружки мягкого металла, подгоняя части друг к другу.
Эту операцию он терпеливо проделал во второй, третий и пятый раз, пока вся поверхность не стала гладкой и чистой, равномерно покрытой тоненькой пленкой масла. Его так и подмывало заглянуть в ту газету, которая была спрятана у него в кармане, потому что в избе он прочитал всего два слова из того, что его заинтересовало, но он решил, что сделает это только после работы, когда все закончит…
Дождь утих, и сквозь щель в крыше теперь стал виден острый рог молодого месяца, повисшего над горами. Янек задумался. Тот ли самый это месяц, что несколько лет назад касался верхушек мачт на судах, стоявших в порту? Тот ли это месяц, который отражался в водах залива и Вислы, рукавами сбегающей в море?
Тихо скрипнули от ветра двери сарая. Этот скрип заставил Янека вздрогнуть и отвлечься от своих умелей. Он снова залез под трактор, в последний раз поставил подшипники. Подвесил картер, залил масло. Запустив мотор, дал поработать ему на малых оборотах. Потом выключил зажигание, подождал, пока стечет лишняя смазка, и через отверстие просунул руку в картер, пальцами нащупал подшипник, чтобы определить, не греется ли он. Все было в порядке.
Когда-то, в то время, которое Янек называл словом «раньше», он в таких случаях подходил к отцу и говорил: «Готово». И тогда отец вставал и шел смотреть. Проверял придирчиво, независимо от того, был ли это медвежонок, которому Янек пришил новую лапу, модель самолета или велосипед. Потом он выпрямлялся и с улыбкой, светившейся в его серых глазах, протягивал сыну руку и говорил: «Хорошая работа».
Так было «раньше». С тех пор как Янек остался один, минуло уже почти четыре года. Он вдруг почувствовал, как устал за эту бессонную ночь, как болит шея после борьбы с Григорием. Невесело улыбнувшись самому себе, Янек подумал, разбудил ли Григория шум мотора, или он спит крепко и сладко, так, как спят у них в Грузии, и к нему во сне спустились с далекого неба грузинские звезды.
На дворе похолодало, и у самой земли, под деревьями, под изгородью, бесшумно полз от реки предутренний туман.
В сенях Янек погасил лампу, понюхал ладони, которые все еще пахли металлом, маслом и керосином, хотя он и мыл их долго. Осторожно придерживая дверь за скобу, чтобы не заскрипели петли, он на носках вошел в избу. Подойдя к печке, щепкой, обугленной с одного конца, сгреб в сторону с красных головешек пепел, достал из кармана газету и осторожно развернул ее.
С правой стороны газеты, внизу, как раз в том месте, которое его больше всего интересовало, не хватало клочка. Приблизив к глазам газету, Янек придвинулся к тлеющим углям и, почувствовав на лице исходящее от них тепло, стал читать.
— Янек!
Он вздрогнул. Значит, старик не спит.
— Что, Ефим Семеныч?
— Прочитай вслух. Этот спит без задних ног, его не разбудишь.
Янек заколебался. Почувствовал, как кровь прилила к голове, словно его застали на месте преступления. Прошла томительная минута, прежде чем он овладел собой и начал читать:
— «Сообщение о согласии Советского правительства на формирование польской дивизии… — Конца заголовка не было, а потом мелким шрифтом шло: — Совет Народных Комиссаров СССР удовлетворил ходатайство Союза польских патриотов в СССР о формировании на территории СССР польской дивизии имени Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков. Формирование польской дивизии уже…»
Янек отодвинулся от углей, медленно сложил газету и произнес:
— Это все. Немного не хватает, оторвано.
Снова в избе воцарилась тишина, только слышно было, как ровно и спокойно дышит Григорий Саакашвили, тракторист из Грузии, да время от времени тревожно попискивает во сне Шарик, тоскуя, видимо, по материнскому теплу Муры, которая так внезапно исчезла из его жизни. Молчание длилось долго. Наконец старик спросил:
— Останешься, пока я на ноги не встану?
Янек подошел к нему, присел на край лавки, застланной шкурами.
— Останусь.
— До первого снега заживет, а тогда я уж смогу сам ходить, не задержу… — Охотник говорил медленно, неторопливо. — Считай, уже почти два года, как мой Ваня на войну ушел. Постарше тебя был, да ты помнишь его… Только пуле все равно, кто старше, кто моложе… А удерживать тебя не стану.
Старик положил шершавую широкую ладонь на колено Янека и замолчал.
— Пора Григория будить. За окнами уже сереет, — сказал Янек.
— Пора, — согласился старик.
Но Янек не двинулся с места и, продолжая сидеть, неподвижно смотрел на угасающий в печке жар.
— Ефим Семеныч, я к вам, может, вернусь потом, после войны. У меня ведь никого…
— Брось… — спокойно возразил старик. — Матери нет, а отец, глядишь, еще найдется… Как уходить будешь, дам тебе рукавицы в дорогу, теплые, мягкие, из енота сшитые… А уж коли случится, что отца не сыщешь, все едино не вернешься, со своими останешься. Газета, что читал, для тебя не простой клочок бумаги, а ровно крик диких гусей осенью. Тут уж ничего не поделаешь, в свою сторону лететь надо.
3. Эшелоны идут на запад
Эшелон стоял на высокой насыпи. За хвостом состава горели станционные фонари, светились желтым светом два окна, а у самых вагонов — только темная синь ночи да неровный, дрожащий блеск звезд. В голове состава пыхтел локомотив, выбрасывая султаны дыма; тонкие, извивающиеся, они казались вырезанными из смятой промокательной бумаги. На рельсы падал свет из открытых колосников топки, вишневыми кругами обрисовывая колеса. Слышно было спокойное посапывание пара и хруст гравия под сапогами часовых, вышагивающих вдоль состава.
Угловатые, прямоугольные силуэты товарных вагонов вырисовывались на фоне неба. Только на крыше первого и последнего торчали нацеленные куда-то вверх, словно выпрямленные пальцы поднятых рук, стволы счетверенных зенитных пулеметов. У каждого дежурили по два бойца. Один из них, несший вахту на крыше хвостового вагона, сейчас сидел и тихонько наигрывал на губной гармошке.
Далеко впереди, почти у горизонта, мигнул красный свет сигнала, исчез и вдруг стал зеленым. Паровоз сразу же откликнулся на этот сигнал басом, словно пароход в порту, засопел, и по всей цепи вагонов передался звонкий металлический рывок, натянувший сцепку. Часовые бросились к приоткрытым дверям, вскакивали на подножки и влезали в вагоны. Снизу было видно, как дрогнули колеса, круглые отверстия в них сдвинулись с места — и поезд отправился дальше, в свой путь.
Как раз в этот момент в кустах на насыпи кто-то тихо свистнул. Два силуэта — человека и собаки — быстро метнулись к поезду. С минуту они бежали вдоль медленно идущего состава, потом человек подхватил собаку, подбросил ее вверх, прыгнул сам, ухватился за металлическую скобу, подтянулся на руках и сразу же исчез в темноте за стенкой вагона.
В вагоне на деревянных, в три этажа, нарах, сколоченных из неструганых досок, спали люди. Слышалось ритмичное посапывание. Пахло сукном, табаком и металлом — характерным армейским запахом.
Только один боец, видимо дежурный, сидел посреди вагона на сундучке у печурки. Он был в шинели; из-за плеча выглядывал ствол винтовки, оканчивавшийся узким четырехгранным штыком. Дежурный был занят делом: подбрасывал щепки в открытую дверцу жестяной «козы». Услышав шум у дверей, он даже не повернул головы, спросил только:
— Ты, что ли, Ваня?