— Как выстреливает? Какую фамилию? — Вест придержал Григория за рукав.
— Морзянкой: два выстрела подряд — это тире, а один — точка. Его фамилия Кос.
Григорий открыл люк, свет упал на лицо Веста, и механик испугался.
— Вам плохо? Вот тут термос, выпейте немного. Это случается, кто к танку не привык…
Григорий выбрался через открытый люк на землю, за ним выскочил обрадованный Шарик. Саакашвили опять заглянул в танк и сказал:
— Лучше выйти оттуда, на воздухе вам будет лучше.
Вест покрутил головой и не двинулся с места. Григорий, понизив голос, сказал стоявшим рядом Янеку и Густлику:
— Ребята, этот поручник больной, что ли? Сидит там, а на лице у него слезы.
Кос подошел посмотреть, но новый четвертый неуклюже, ногами вперед, уже вылезал из танка.
Наконец он опустился на землю, и Янек в первый раз увидел его лицо при свете. Лоб и щеки партизана были вымазаны маслом, покрыты пылью, но, несмотря на это, у Янека вдруг сильно заколотилось сердце, потому что Вест показался ему на кого-то смутно похожим. Так, как если бы он слышал эхо, но не разбирал слов. Он опустил глаза и нахмурил брони, силясь припомнить, кто это. Потом, стараясь скрыть смущение, спросил:
— Вы здесь были недалеко, может быть, встречались с какими-нибудь людьми из Гданьска… Я хотел спросить у вас, вы не знаете поручника Станислава Коса?
Тот с минуту молчал, а потом прошептал только два слова:
— Янек, сынок!..
Они не обнялись, не протянули руки, а продолжали стоять, глядя друг другу в лицо, их отделял всего один шаг.
Саакашвили изумленно воскликнул:
— Бог ты мой!..
Елень, смекнувший, что от них требуется, нагнулся к Григорию, прошептал:
— Слушай, неужели это?..
Григорий кивнул головой, потянул его за рукав, и они отошли за другую сторону танка.
Отец и сын опустились на переднюю броню, как бы изучая друг друга, они смотрели и не могли насмотреться один на другого. Шарик присел рядом и внимательно смотрел на обоих, навострив разорванное ухо.
Перед ними лежала бухта, с которой ветер разгонял остатки дымовой завесы. Справа в водах Гданьского порта вырисовывались торчащие мачты потопленных кораблей. Порт уже не был мертвым. Над некоторыми строениями развевались бело-красные флаги, по воде медленно передвигалась моторная лодка, слышалось попыхивание двигателя, похожее на тарахтенье детской игрушки.
Рядом танкисты и автоматчики продолжали шуметь, кричать, кто-то объяснял:
— Хлопец, это конец! Я тебе говорю: еще несколько дней, и все будет кончено.
Саакашвили постукивал по гусенице, проверяя исправность траков. Елень коротким ломом сбивал засохшую грязь.
— Нам надо много времени, — сказал Янек. — Я хочу знать с самого начала, как все было.
— И ты мне все расскажешь, — ответил отец. — А сейчас, гражданин командир, пойдем, а то экипаж принялся за работу и не годится, чтобы мы бездельничали.
— Хорошо. А когда я буду тебе рассказывать, то начну вот с этого. — Янек приподнял висевший на груди Крест Храбрых и вынул из кармана большое мохнатое тигриное ухо…
— А это еще что?
— Тигриное ухо.
Шарик залаял, подтверждая, что это правда, что все началось с рева тигра в далекой Уссурийской тайге.
24. Помолвка
С юга, со стороны аэродрома в Пруще, прилетела эскадрилья штурмовиков. Едва последний, девятый, успел занять свое место в строю после взлета, как первый уже лег на крыло, делая боевой разворот. Все это происходило в трехстах метрах над треугольной площадью деревянного рынка, и рев самолетов, приумноженный эхом, отраженный от стен, плотно заполнил всю комнату. Вест оборвал фразу на полуслове — во-первых, потому что сам не слышал собственных слов, а во-вторых, потому, что генерал, в знак своего несогласия, так сильно хлопнул рукой по столу, что подскочила чернильница. Потом Вест повернулся на стуле к окну и через большую нишу, лишенную не только стекол, но и оконной рамы, стал смотреть на бурую груду кирпичного щебня, из которого, подобно заржавевшим остовам затонувших на мелководье кораблей, торчали законченные пожаром стены. Теплый ветер рассеивал серые дымки над трубами, торчавшими из подвалов, в которых уже жили люди. На горизонте просвечивал солнечным серебром Гданьский залив.
Под рев «ильюшиных» со стороны моря неожиданно прилетел тяжелый снаряд, раздался взрыв. За каналом Радуни заколебалась стена пятиэтажного дома, выгнулась, сломалась пополам и рухнула в облаке пыли.
Замыкающий штурмовик блеснул бледно-голубым брюхом, прочесал небо ракетами, вылетевшими из-под крыльев, со свистом нырнул прямо к волнам, прячась в их блеске от наводчиков корабельных зениток.
— Опять корабли. Эти негодяи хотели бы до основания снести Гданьск, — заговорил генерал громким голосом, хотя расстояние уже приглушило взрывы ракет и лай орудии. — Но ничего, штурмовики дадут им «полный назад», — усмехнулся он, взглянул на Веста и снова стал серьезным.
Они сидели друг против друга по обе стороны резного, почерневшего от времени стола, как боксеры в противоположных углах ринга.
— Так не дадите? Откажете генералу, поручник?
— Не дам.
Вест одернул кожаную куртку, ослабил воротник на шее, как будто ему было душно, и упрямо покрутил головой. Поправил на руке красно-белую повязку, передвинул на поясе тяжелый маузер.
От толчка снаружи отворились высокие двери, ударились ручкой о стену. За ними двое часовых, скрестив винтовки, преграждали дорогу толпе разгоряченных людей, наполнявших зал с острыми готическими сводами.
— Хватит!.. Пускайте… Сколько еще ждать?!
Генерал повернулся на стуле и, нахмурив брови, посмотрел на разгоряченные лица. Ему показалось, что в глубине зала он заметил Марусю-Огонек. Вест встал, подошел к двери и поднял руку.
— Товарищи! Граждане!.. — Он подождал, пока утихнет гвалт. — Криком тут не возьмете. Подождите…
— Пропустите! — крикнул кто-то в задних рядах.
— Кому это не терпится?
— Мне! — пропихнулся вперед пожилой усатый мужчина с милицейской повязкой, с автоматом на груди.
Секунду они мерили друг друга взглядом.
— Люди умирают, — сказал мужчина и ударил по стволу автомата широкой ладонью с крючковатыми, узловатыми пальцами.
— Пропустите его, — уступил Вест.
Мужчина нырнул под штыками, а поручник Кос закрыл двери и ждал, вопросительно глядя на него.
— В лесу под Ясенем. Сто двадцать человек. И все говорят на разных языках. Во время налета убежали из лагеря, скрылись… Умирают от голода.
Вест, слушая, одновременно писал в блокноте, затем, поставив розовую печать, вырвал два листка и отдал усатому.
— На хлеб и транспорт. А это адрес, отведешь их, и пусть занимают бараки.
— Есть! — козырнул милиционер и, поддерживая автомат, нырнул в приоткрытую дверь под скрещенные голубоватые штыки часовых.
Вест вернулся на свое место за столом, сел и минуту писал в блокноте, потом поднял глаза на командира бригады и сказал:
— Вот поэтому я и не даю со складов ничего, хотя завоевали это все солдаты вашей бригады.
— Роли переменились. Теперь командуют гражданские, — пробормотал генерал с некоторой долей понимания, хотя все еще насмешливо.
— Вы шли, чтобы освобождать, а не управлять, — спокойно, но резко ответил Вест. — Город должен жить.
— Это так. А где брать хлеб для армии?
— Я дам бумагу на муку и баржу с буксиром. Пошлите своих в верховья Вислы. Из того, что привезут, — половина ваша. Согласны?
— Согласен.
Снова приоткрылись двери, стража впустила советского морского офицера, который козырнул генералу и как со старым знакомым поздоровался с Вестом.
— Завтра мои тральщики идут в море.
— Хорошо. Я пошлю следом катера, надо хотя бы немного рыбы для города…
Говоря, Вест не переставал писать, затем протянул бумагу с печатью командиру танковой бригады.