Видимо, некоторых людей нельзя перестать любить, перестать нуждаться в их любви, даже если ты все о них понимаешь.
– Да? – Роуз взглянула на нее.
– Они меня не любили. Я так и не поняла почему. Но теперь, когда Лореда постоянно сердита на меня, я все думаю: может, и она меня видит такой же, как они? Им тоже казалось, что я все делаю неправильно.
– Помнишь, что я тебе сказала в тот день, когда родилась Лореда?
Элса чуть не улыбнулась.
– Что она полюбит меня так, как никто никогда не любил, и сведет меня с ума, и всю душу мне вымотает?
– Si[17]. И видишь, как я была права?
– Думаю, лишь отчасти. Она определенно разбивает мне сердце.
– Да. Я тоже была настоящим испытанием для моей бедной мамы. Любовь приходит в начале ее жизни и в конце твоей. В этом жестокость Бога. Разве твое сердце так разбито, что уже не может любить?
– Конечно, нет.
Роуз пожала плечами, как будто хотела сказать: «Вот она, материнская доля».
– Ну и люби. Что нам еще остается?
– Просто мне… больно.
Роуз помолчала.
– Да, – наконец сказала она.
На дальнем поле Тони и Раф трудились в поте лица, засевая озимой пшеницей твердую землю, будто припорошенную мукой. Уже три года они сеяли пшеницу и молились о дожде, но осадков было слишком мало, и пшеница не вырастала.
– Этот сезон будет лучше, – сказала Роуз.
– У нас все еще есть молоко и яйца на продажу. И мыло.
Эти маленькие блага имели значение. Элса и Роуз объединили свой индивидуальный оптимизм в общую надежду, более сильную и долговечную в этом союзе. Роуз обняла Элсу за талию, и Элса оперлась о маленькую женщину. С рождения Лореды и все последующие годы Роуз была для Элсы матерью во всех важных смыслах. Пусть они не говорили о своей любви и не делились чувствами в долгих эмоциональных беседах, они были вместе. В одной упряжке. Они сшили свои жизни молча, как женщины, непривычные к разговорам. День за днем они работали вместе, молились вместе, удерживали вместе свою растущую семью, несмотря на все тяготы фермерской жизни. Когда Элса потеряла своего третьего ребенка – сына, который так и не задышал, – именно Роуз обняла Элсу, и дала ей выплакаться, и сказала: «Некоторые жизни нам не удержать, Бог делает свой выбор без нашего участия». И впервые рассказала о собственных потерянных детях, показала, что горе можно перенести – день за днем, дело за делом.
– Пойду дам воды животным, – сказала Элса.
– А я выкопаю все, что найду, – кивнула Роуз.
Элса взяла на веранде ведро и вытерла его изнутри от пыли. У водокачки она надела перчатки, чтобы не обжечься о раскаленный металл, и набрала воды.
Она несла ведро к дому осторожно, чтобы не потерять ни одной драгоценной капли, и у амбара услышала звук, как будто кто-то пилил металл.
Она замедлила шаги, прислушалась – звук повторился.
Она опустила ведро и, обойдя амбар, увидела Рафа: он стоял у трещины в земле, опершись на грабли и низко надвинув шляпу на лицо.
Он плакал.
Элса подошла к мужу и молча встала рядом. Ей всегда было трудно подобрать слова, когда она с ним разговаривала. Она боялась сказать не то, оттолкнуть его, когда хотела, напротив, стать к нему ближе. Характером он походил на Лореду: взрывной, переменчивый. Эти эмоциональные вспышки Элса не могла ни укротить, ни понять. Поэтому она обычно молчала.
– Я не знаю, сколько еще смогу выносить это, – произнес Раф.
– Скоро пойдет дождь. Вот увидишь.
– Как ты до сих пор не сломалась? – спросил он, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
Элса не знала, как на это ответить. У них дети. Им нужно быть сильными ради детей. Или он что-то другое имел в виду?
– У нас же дети.
Он вздохнул, и Элса поняла, что сказала что-то не то.
В том сентябре жара не щадила Великие равнины: день за днем, неделя за неделей она сжигала все, что сумело пережить лето.
Элса плохо спала, а точнее, совсем не спала. Ее мучили кошмары, ей виделись истощенные дети и умирающие растения. Скотина – две лошади и две коровы, кожа да кости, – как-то выживала, питаясь дикими колючками. То небольшое количество сена, которое удалось запасти, почти закончилось. Животные часами стояли неподвижно, словно боялись, что каждый шаг может их прикончить. В самое жаркое время, когда температура поднималась выше ста пятнадцати градусов[18], глаза у них стекленели. Семья Мартинелли старалась как-то поддержать животных, но воды не хватало. Каждую каплю из колодца приходилось беречь. Куры будто впали в летаргию и почти не двигались – лежали в пыли бесформенными кучками перьев и даже не кудахтали, когда их тревожили. Они все еще неслись, и каждое яйцо казалось Элсе золотым, хотя она и боялась всякий раз, что это – последнее.