— Я пытался убить Балалайку в Роанапуре. Руками ЦРУ, но замысел был мой, и шефа убедил я.
Пенсакола отреагировала без обычной для человека задержки на обдумывание:
— Зачем ты вбрасываешь эти сведения мне? Мог бы солгать.
— Интрига не в том, чтобы лгать. А в том, чтобы говорить правду, железную, неопровержимую правду. Но так, чтобы собеседник сделал то, что нужно тебе. Думая, что делает это для себя.
Теперь промолчала уже Пенсакола; человек продолжил:
— Моя работа — профессиональный обман. Убийц и шлюх обходят молодые. Вот и меня обошел собственный заместитель. Так же, как я подсидел своего же шефа. Круговорот мудаков.
Поняв, что продолжения не будет, Ото-химе отозвалась:
— Довольно точно. Как у меня при дворе.
Говорить первое, что подумалось, было не только легко, но и приятно:
— Ну вот почему они не поступают по уму? Всем было бы лучше!
После некоторой паузы из пропиленного канала долетело:
— А им не надо — чтобы всем, но завтра. Им надо — пусть единолично мне, да только чтобы сегодня.
— Сегодня у нас под замком сама Ото-химе, — кардинал наклонился к экрану, лишившись от этого важности и внушительности. Нос разросся до клоунского шарика, глаза превратились в оловяные монеты. Акаги даже несколько подалась от консоли назад — хотя и понимала, что из экрана «гестапо Ватикана» не вылезет.
Кардинал отодвинулся, сложил руки перед собой на столике. Прижмурился:
— Мы предложили ей человека, виновного в разрушении Роанапура и покушении на Балалайку. Автора операции. Да вы его знаете. Как он сам любил представляться: Бонд. Джеймс Бонд. Помните?
Акаги припомнила рослого чиновника — ну да, ЦРУ ведь по сути обычная государственная служба — с которым плыла из самого Рима. Не то, чтобы он был так уж симпатичен — со всех точек зрения — но, хотя бы, отвращения не вызывал. Обидно разочаровываться в людях, прах побери!
Кардинал-камерленго улыбнулся:
— В интригах не вам тягаться с римским престолом. У нас опыт столетий! Сидят оба рядом, под следствием Конгрегации.
— Так вот почему в Тихом Океане непривычное спокойствие. Но в Атлантике все по-прежнему плохо. Там-то на императорские замашки Пенсаколы клали с прибором… И что же потом?
— Потом она этого Бонда порвет в клочья. Мы их для того рядом и посадили. Она же монструм фуриозус. Ничего личного, — кардинал улыбнулся так, что экран Акаги не разбила чудом.
— Просто ЦРУ мы тоже не сильно любим. Пусть пиндосы помаются пока приземленными проблемами. А ее мы кротко, без пролития крови — в монастырь. Искупать созидательным трудом.
Собеседник встал, прошелся перед монитором связи взад-вперед — и Акаги рассмотрела на заднем плане маленькую болезненно-чистую комнатку. Жилище подвижника — или, того хуже, фанатика.
Кардинал почесал бровь. «Совсем, как человек», — подумала доктор Акаги; потом ужаснулась уже собственной формулировке. Нечеловек здесь она. Во-первых, корабль Тумана — пусть и земнорожденный. Во-вторых, эти самые католики женщину человеком не считали. «Сосуд греха» — вот ее полочка, вот ее место в мире, который сейчас выстраивают святые подвижники во главе сотен тысяч уже обычных фанатиков.
Начальник «гестапо Ватикана» пожал плечами — в белых стенах кельи крылатка полыхнула зарницей:
— Ведь она с нуля выстроила цивилизацию. Мир. Биоценоз. Правда, при этом уничтожила предыдущий биоценоз, поломала едва установившийся мир после войны Тумана, и самую малость не перебила хребет человеческой цивилизации. Дело величайшее, но не на добро умудрил ее Создатель. И потому пропало оно втуне, — кардинал уверенно поглядел на экран:
— Но мы это исправим. В искуплении мы профессионалы. В милосердии тоже.
— Напомните, как называются профессионалы в любви?
Кардинал откровенно засмеялся:
— Любовь не вздохи под скамейкой. И не вампиры при луне!
Каноник подошел вплотную — комнаты его на экране Рицко больше не видела. Весь экран заполнила огненная мантия, как на взгляд Акаги, чересчур яркая для смиренного служителя божия. Из мантии печеным яблоком торчало лицо, да белыми лепестками — ухоженные старческие кисти.
— Сказано же у Честертона, не помню уже, где именно: «В прежнее время грифон не был обыденным и смешным, не был он и непременно злым. Грифон был связан не со злом, а с добром; от этого его боялись не меньше. Добродетель не была тихой и безобидной, она сотрясала мир, повергала ниц и требовала у Бога пищу себе!»
Договорив сентенцию, кардинал недоуменно поднял обе руки к середине груди. Отшатнулся — а потом и вовсе упал. За его спиной открылся молодой священник; Акаги добрую минуту не могла отыскать его даже в новой своей нечеловеческой памяти. Молодой человек за это время успел вытереть об алую мантию кардинала длинный прямой кинжал. Закончив, парень убрал оружие в богато украшенные ножны — чуть ли не с музейной биркой — и посмотрел на экран: