— А что, сын ходит в школу?— спросил я.
— Нет, плохо, не учится!
— А что?
— Быть и ему охотником. Такая уж душа! Стянул где-то голубя, повел племя под печкой и теперь торгует. Рубля на два уже наторговал...
— Куда же мы едем на охоту?
— Едем на дроф; да пораньше завтра, до зари.
Мы собрались до света, на простой телеге, запряженной в одну лошадь. Чтоб еще более обмануть сторожких дроф, на телегу даже навалили сена, утыкали ее часто свежими ветками, кое-как уселись за ветки с ружьями и поехали. Все искусство охоты на дроф состоит в том, чтобы обмануть их сторожкость сколько можно более, представляя из себя мирных странников, возниц сена или хлеба, и подъехать к ним как можно ближе, то есть на выстрел.
Солнце еще не всходило, когда мы вытянулись из поселка, потонувшего в садах, поднялись на пригорок и поехали ровной, гладкой степью, еще сочно-влажной от дружной росы, нежданно подаренной скупым небом той ночью. Лошадь, фыркая, медленно пробиралась сперва дорогою. Потом мы своротили на хлеба и сенокосы. Чуть брезжило, и жаворонки еще не пели. На востоке появление солнца предвещали багровые полосы, захватывавшие окраину неба более и более. Но еще густая, свинцовая тьма устилала небо с той стороны. Пахло свежестью и травами. Влево, где-то за косогором, на незримом хуторе, надрываясь, кричали петухи, и по воздуху доносились их крики. Вправо, в тумане, виднелись далеко-далеко одинокие стога. Вдруг из-под ног лошади порхнул и, вырвавшись, клубком покатился по траве заяц.
— Стреляйте, стреляйте! — крикнул я второпях, ища ружье.
— Что вы, что вы! — зашипел пономарь и, ухватясь за шапку, присел: — а дрофы?!
— Да, точно! — И я опустил ружье.
Ехали мы еще долго, версты три и более Ничего не видно. Лошадь только мерно шагает по зеленой целине, да пофыркивает, поглядывая на росистую, сочную траву.
Влево, между пахотями, забелело стадо овец.
— Что это? Шпанки[40]?— спросил я.
— Ай, ай, ай!— еще тише и плотояднее зашипел пономарь:— молчите! Какие там шпанки, то дрофы!
И действительно. Огромная стая дроф, штук в сорок, мерно выстроилась и, подняв на нас издалека свои чуткие круглые головы, тихо шагала и в рассыпку паслась на заревом прохладном корму.
— Что же нам делать?
— Ах. Боже мой, да молчите!! молчите и сидите, или лежите пузом!!!
И начал пономарь кружить. К дрофам надо бы ехать прямо, а он забирает в бок, делает круги, круги побольше и поменьше. Все уменьшая круги, наконец, он выровнял телегу так, что дрофы стали менее, чем на выстрел. Он тихо сполз с телеги, взял ружье, лошадь пустил по прежнему безостановочно и, вдруг выйдя из-за телеги, приложился — и выстрел грянул. Картечь засвистела по крыльям. Затем грянул другой выстрел. От обоих упало три дрофы; четвертая сначала не могла подняться и долго бежала по земле, размахивая крыльями. Я приложился вслед за ней и за всей улетавшей стаей, и дал, без сомнения, промах.
— Полетела умирать! — подтрунил Иван Андреевич, подбирая своих убитых дроф.
Мы едва встащили их на телегу, так они были велики и жирны. Стадо перелетело не далее версты и село в наших глазах. Мы опять поехали на них, и опять пономарь стал делать повозкою свои хитрые круги. И странно: стоило показаться в виду этого стада, за полверсты, мальчику-пастуху, в одиночку, и оно бы снялось и улетело. А нашу телегу подпускало на двадцать сажен и попадало бы, до последней птицы, если бы у нас стало терпения следить за перелетами и присестами. День прояснел окончательно; солнце было, по местному чумацкому выражению, «на два дуба», то есть стояло над небосклоном — на высоте часов восьми. Мы немного притомились и ехали тише. В мелких бурьянах из-под телеги со свистом поднялось на упругих пестрых крыльях стадо стрепетов. Мы по ним дали два заряда, и четыре птицы, кувыркаясь, полетит наземь. — «Славные стрепеты! отличная пташечка!» — сказал пономаре, самодовольно потирая жирную, увесистую, благородную степную дичь.
— Не довольно ли на этот раз. Иван Андреевич.
— На журавликов бы, еще крохотку...
— Да вы же устали!
— Не устал; убей Бог, не устал-с!
Найдено новое стадо дроф, стадо, не виданное по величине, голов в полтораста. На него мы наткнулись врасплох, поднявшись на крутой косогор, усеянный терновником и «дерезою», мелким степным кустарником, так безнаказанно ломающим на целинах здешние плуги. Дрофы нас увидели, но не слетели. Выло жарко, и большая часть из них лежала на траве, на образец страусов, с которыми дрофы очень и схожи, запрятав от зноя головы в стебли. Одни дрофичи чутко и сторожко расхаживали, поглядывая по сторонам и гордо выставив бело-коричневые, пернатые оторочки своих шей. Пономарь остановил лошадь. — «Ну, делать нечего; выпряжем лошадь и пусть пасется; будто в поле за сеном приехали! — сказал он: — а мы полезем травами, да лощинами и подползем к ним вон тем яром!»
Мы пустили спутанного коня, а сами зашли снова за косогор и поползли травами на животе, с другой стороны, стараясь вползти в длинный яр, подходивший к самому месту, где были дрофы. Мы ползли долго, более полуторы версты. От непривычки, я значительно отставал; но мой спутник, с налитыми кровью глазами, в одной рубахе, держа ружье впереди себя, полз без устали, извиваясь, как ящерица. Изредка только остановится, поднимет голову из густой травы и глянет по степи, наставя ладонь к глазам. Я тоже оглянулся: лошадь виднелась далеко-далеко, щипля траву вблизи чуть видной повозки. Мы уже обходили дроф. Ползя в траве, иной раз мы натыкались то на муравьиную кучу, то на гнезда жаворонков, чаек и длинноносых полевых куликов, называемых «грициками», летавших роем над нашими головами. Два огромных коршуна, шныряя в недосягаемой высоте, медленно кружили, будто плавали, над нами, зорко следя за мелкими пташками, выпархивавшими из-под наших голов. Кое-где пестрела, скрываясь от нас, серенькая змейка, да на тысячу ладов перекликались, оглашая степь свистами, наши лютые бичи, овражки-суслики, поедающие сотни и тысячи десятин наших хлебов. Иная букашка блестела в траве, как аметист или яхонт. Жгучий, медвяный запах цветов кружил голову. Наконец. мы спустились в овраг и сели отдохнуть.
— Ну, истомили вы меня, Иван Андреевич!
— Ничего-с! Добыча будет лютая!
Пономарь вынул трубочку, набил ее и закурил. Он протянул руку по оврагу к одному месту, где травы были гуще и сочнее и где отзывался коростель — «Идите туда, барин; там наверно родничок, захватите в стаканчик водицы!»— Я вынул складной клеенчатый стакан, пошел туда и действительно нашел ключ отличной холодной воды, сочившейся из ребер оврага по травке. Мы напились, зарядили ружья картечью и, подкравшись к окраине оврага, почти в упор беспечно лежавшим дрофам, навели ружья в более густые кучи.
— Бить, Иван Андреевич?
— Стойте...
Он встал, спустился в овраг, снял шапку, перекрестился, потом снял сапоги, левый переменил на правую ногу, а правый на левую (это был его обычай и поверье в более важные минуты охоты, для верности удара) и опять прилег и стал целиться...
— Бейте...
Грянули первые и вторые выстрелы. Дрофы шарахнулись, как стадо овец, пробежали несколько десятков шагов в разные стороны и врассыпку поднялись, летя над нами и обдавая нас прохладным веянием от своих дрожавших широких и мощных крыльев. Не успели мы взглянуть, сколько упало убитых дроф, как с противоположной им стороны, из другого ярка, из травы поднялись озадаченные и с ружьями другие два охотника, также подползавшие к дрофам. с другой бесконечной степной дали, и предупрежденные нами почти в самое мгновение своего прицела. Они подошли к нам. Это были охотники-промышленники из военных соседних поселян, один в солдатской старой куртке, а другой в цветной рубахе. — «Ишь барин, — начали они: — мы ползли версты две до них с утра, да орел их напугал близко уже от нас, а теперь опять с завтрака ползли до них, вот по какие поры — а вы их постреляли»... — Пономарь, не глянув даже на их печально ухмылявшиеся лица, презрительно качнул косичкой и бородой и молча пошел подбирать дроф: семь штук лежало по траве, восьмая раненая далеко бежала полем. Он поручил мне стеречь убитых, сам добежал до лошади, сел на нее, подобрал фалды своего подрясника и пустился вскачь на кобылке за дрофой. Через полчаса он и ее притащил верхом. Промышленники постояли, поглядели и пошли далее, отмеривая новые версты до знойной, сверкающей степи. — «А где нам на стрепетов еще поохотиться?» — крикнул им вслед неугомонный пономарь. — «Вон в тех вершинах найдете!» великодушно ответили незнакомцы, оборачивая издали истомленный лица. Мы двинулись далее. Через полчаса степь заклубилась. По ней протянулись белые дымчатые полосы, будто потоки вод хлынули и заструились бегучими лентами по полю. Ветру не было, но полосы клубились и заливали даль. Вот они стали расти, из их стеклянных волн вытянулись такие же дымчатые верхушки — столбы, каланчи, деревья, стоги, целое село, лес и овраги. А вот выдвинулся, колыхаясь, курган. На нем стоит на одной ноге, поджав другую, журавль и, закинув голову под крыло, спит в знойной и сверкающей синеве воздуха. Это — «марево», наш степной мираж, поэтическая фата-моргана, порождающая столько толков в нашем простонародье.