РОМАН «ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ»
Пролог
– Я такое для тебя придумала! Такое! – ликует Соня на том конце телефонного провода.
– Видишь, среди ночи звоню!
– Вижу, – покосилась я на часы. – Говори уж.
– Слушай, напиши о любви!
– О любви? Н-да-а-а... Стоило из-за этого звонить... Еще и ночью. Ты же знаешь, я
бабских романов терпеть не могу.
– А кто говорил, что дело не в сюжете, а в стиле, в подходе... Дескать, Бунин, Куприн...
– Но я-то не Бунин!
– Так и я в литературе не особо... Просто про любовь люблю, – упорствует она. – И тебя
люблю. По юности нашей скучаю. Возраст, наверное.
– Ну, если возраст... можно попробовать... Но только для тебя, – отвечаю. – Эпизодик
какой-нибудь...
– Да хоть так. Только, чур, ты обещала!
– Я сказала «попробую».
Дальше что ни день – звонок: как героев назвала? сколько написала? как работается? хоть
ссорься. Или пиши. А что писать-то? Начала вспоминать, додумывать, связывать и
развязывать... что-то сюжетное наметилось, герои нарисовались, оживать стали, разговаривать, чувствовать, со временем на волю попросились...
Написанное письмо предназначено адресату и только ему, – оконченному роману
требуется обнародование. Письмо Соне было бы простым исполнением обещанного.
Публикация – уже авантюра. Что ж, пусть авантюра. Но ради чего? или, говоря по-
школьному, о чем думал автор, уходя (и уводя читателей) в мир своего вымысла и
придуманных героев? Отвечу: автор думал, что жизнь – штука увлекательная и
благородная. Ощутим ли мы ее глубину или примем за пустышку, милую забаву, случайную декорацию к собственному существованию, – это кому как выпадет.
___
Часть I. Встреча первая
Глава 1. Дорога на кольцо
Мяч, ало сверкнув влажными щечками, взмыл в голубизну весеннего неба и завис над
оживленно шумящим, многолюдным двором, дразня разгоряченных футболом
мальчишек, пугая мамочек с колясками и бабушек на скамеечках; осмелевший от
близости к солнцу, устремился в самый тенистый, дремучий уголок, звонко шлепнулся о
мерзлую землю, игриво подскочил к долговязой девице в сером, – но, смущенный ее
невидящим взглядом, неуклюже плюхнулся на кочку, чубатую зимним сухотравьем, и
потерянно завихлял по слякоти и ледовой крошке назад к стадиону. Обрадовано загалдели
мальчишки, выдохнули мамочки, успокоились бабушки, а девица шагала все так же ровно
и осторожно, как слепая.
В прежней школе ее, веселую непоседу с раскосыми глазами и вечно растрепанными
косичками, любили и ругали за живость характера, а в этой не сложилось. Марину
избегали, слегка подтравливали, она робела и уходила в себя – от общей неприязни, от
серых стен, болотно-зеленых досок и черных шкафов... Все, что радовало глаз, – цветы на
окнах да небо за окнами, – сопровождалось одергивающим «хватит ворон считать!
Смотрим в учебник!»
А как подготовка к выпускным началась, вообще головы не поднять:
– Не отвлекаемся! Помним об экзаменах!
О них забудешь! С утра до ночи: экзамены, экзамены, экзамены... Сами извелись, ученикам роздыху не дают, родителей накачивают...
Матушку Марины, Варвару Владимировну и накачивать не надо. Ее запальчивая, яркая, страстная душа без подвигов и героики жить не умеет, – им одним верит. А вот дочке... –
Что дочка? Так себе человечек, заурядный да бесталанный, и как ни влюблена в мать, как
ни старается заслужить ее благосклонности, уж больно себе на уме. Как такой верить? С
той же учебой: в будни и в выходные до поздней ночи сидит, заучивает, записывает, – но
огонька в глазах нет. Вот и горячится Варвара Владимировна, увещевает, что образование
и человеческое достоинство нераздельны и дело не только в институтах и «корочках».
Просто уважать личность непросвещенную и недоразвитую (тем более дочь! – плоть от
плоти) Варвара Владимировна никак не сможет.
Марине в этих увещеваниях все чаще пророчество слышится. Она вроде старается изо
всех сил: о Соне (подружке по двору), рисовании и других глупостях забыто, все силы на
учебу брошены. С утра до ночи – тетради, конспекты, учебники да страх Варвару
Владимировну разочаровать, недостойной дочерью оказаться. И все равно ошибки
случаются, а дурные предчувствия только навязчивей становятся. Разве по дороге из
школы домой забудешься, унесешься подальше от неизбежного, хотя бы на время, хотя
бы мысленно.
К счастью, дорога до дома не близкая: без происшествий, аварий, задержек – почти час на
трамвае. Час свободы от мыслей и чувств! Пускай ничего не меняющей, бездумной, бестолковой свободы, уводящей от страхов и тревог в пустоту беспамятства, – но как же
Марина ей упивалась! Еще до того, как сесть в трамвай (садилась она на кольце, где кроме
нее в вагоне и людей-то не было), еще до того, как дойти до кольца, едва выйдя из школы, она впадала в душевное, – вернее, бездушное, – оцепенение, и уже ни весна, ни
мальчиший гвалт, ни мяч, упавший ей прямо в ноги, не могли вернуть ее к реальности.
Лишь за несколько метров до кольца Марина «оживала», высматривая «свой» трамвай, и
заняв место у окошка, любовалась на знакомую до мелочей картину. В центре круглой
асфальтированной площадки недвижным пауком темнела диспетчерская будка с
недобрым взглядом грязных окошек, по кругу площадки серебристыми паутинками
перемигивались рельсы, на которых, втайне ожидая свободы, толпились цветастые
свежеомытые составы.
Через минуту-другую Маринин трамвай вздрагивал, осторожно и медленно трогался, словно боясь привлечь внимание диспетчеров из паучьей будки, еле заметно выезжал с
площадки, и выпутавшись из паутины кольца, вырывался, наконец, на проспект, на волю,
– блестящий, звенящий, счастливый!
Глава 2. Не спите в общественном транспорте!
Час – это хорошо, это много: читай, зевай, смотри в окно... Главное, не спать. Некрасиво
может получиться, некрасиво и невоспитанно. Впрочем, соображения этикета все чаще
уступали силам природы, и только очнувшись, Марина понимала, что снова не заметила, как заснула. Вот и сейчас трамвай уже подползал к булочной, а невоспитанная пассажирка
только-только протирала глаза. Ничего, до дома еще пара остановок, есть время
очухаться, даже подразмяться, если соседнее место свободно. Но нет, – дядька какой-то
сидит. Свободных мест полно, даже сдвоенных, – чего не отсядет? Задремал что ли?
Краешком глаза окинула джинсы, серебристо-серую куртку, черную сумку, и вдруг
показалось, что он не просто рядом сидит, а потому что с ней рядом. Может, не
проснулась до конца, вот и мерещится всякое. Да что гадать, не проще ль выйти?
Едва подъехали к остановке, она с заполошным «чуть не проехала!» рванула на улицу и
для пущей уверенности скрылась в булочной, дождалась, пока трамвай закроет двери, и
лишь услышав уносящееся вдаль трамвайное «четче-звонче, четче-звонче», облегченно
выдохнула и даже обрадовалась: теперь и прогуляться можно, и, если мелочи хватит, мороженого купить! Вон его сколько: блестящего, манящего, в рожках, брикетах, – только
выбирай... А транспортная романтика не по ее части, если это вообще романтика.
– А я тебя потерял! Жду, жду... – в булочную, лучезарно улыбаясь, вошел мужчина в
серебристой куртке, и прямиком к Марине. – Брать что-то будешь?
– Нет, – буркнула она, сердясь на себя, на него, на ни в чем не повинных покупательниц.
Они что? ничего не видят? Смотрят, еще улыбаются, будто бы так и надо, одобряют
вроде. От возмущения Марина споткнулась. А этот, из трамвая, галантно под локоток
подхватил, да так и повел на выход, как давнюю знакомую:
– И хорошо, а то я соскучился, – просиял он, выводя неловкую, рассерженную спутницу.
«Сейчас развеселю», – вскипал в душе огонь смятенья. Но едва они вышли, и Марина, оттолкнув спутника, раскрыла рот, чтоб разразиться гневной тирадой, рядом возникла
пожилая дама, увитая гроздьями пакетов:
– Так, ребятки... – начала она что-то перекладывать, вытаскивать, прятать, то и дело
поглядывая на парочку. – Весна, стало быть! солнышко! А вы ссориться затеяли. Не дело
это! Ты – (обратилась она к мужчине) – проси прощения, а ты – (это уже к Марине) –
прости дурака. И смотрите мне! – добродушно пригрозила напоследок, и разобравшись с
сумками, неожиданно легко зашагала прочь.
– Ну, прости дурака Алешку! – рассмеялся незваный спутник. Представился вроде.