женщины, не зная друг друга, сходились в своих подозрениях и вряд ли одинаково
ошибались!
– Ну... допустим... Допустим, узнала ты, что была такая история: оказалась твоя подружка
один на один с женатым пареньком, и нашло на них что-то, не удержались... Да и не особо
удерживались. Дело-то в дороге было. В купе кроме них никого. И он вроде хороший, и
подружка твоя... Соня, например. Не удержались... И что?
С собой Марина не церемонилась. Не надеясь достать высот человеческих, в лучшем
случае оказывалась балдой, в худшем... Впрочем, каждый «худший» выявлял все новые
грани ее низости. Но судить других? Кто она? Бог? Судья всезнающий? А Соня, как ее не
любить? Глазки живые, яркие, как вишенки, щечки румяные, кудряшки непослушные в
тяжелый узел убраны, а умненькая какая! Веселая! Да кто ж не захочет такую
расцеловать! От мыслей о Соне на сердце у Марины так потеплело, что даже смеяться
захотелось, просто так, потому что хорошо. Губы в дурацкую улыбку растягиваться
начали.
– Нет, Мариш, коварство, это не про тебя, – заулыбался в ответ Алексей.
– А что про меня?
– А какая разница? Главное, ты рядом! Смешная, милая, нежная!
Женщины любят ушами. Но странное дело, мужчины, – нет, чтобы прислушаться к
проверенной истине, – упорно отстаивают право быть грубыми и безъязыкими. Алексей
одаривал комплиментами щедро и проникновенно. Где разница между искренним словом
и обычной галантностью, – Марина не понимала, и добросовестно ринулась
перетряхивать свою душу. Смешная? Насколько смешной бывает глупость (есть же
«абсурдный» юмор), – пожалуй. А вот остальное...
– Вы уверены? – с недоверчивостью спросила она.
– В чем?
– Что милая, нежная?
– Думаю, уверен, – с нарочитой серьезностью ответил он, с еле сдерживаемой улыбкой
вглядываясь в темные внимательные глаза. – И это идет тебе больше, чем всякие
строгости. «Выкаешь» вон... Зачем? Чтоб опять отдалиться? От меня? От себя? И уловив
выжидательное молчание Марины, вернулся к вопросу о коварстве. – Понимаешь, человек
иногда поступает так, как требует его природа, душа, жизнь. Поступает, потому что
поступает. Потому что поступи он иначе, это будет не он. И как узнать, когда человек
поступает по случаю, а когда по природе? Вот и получается, что судить-то и нечего, и
некого. – Любовался он на ее спокойные, мягкие губы...
– Прибываем через десять минут! Вниманию пассажиров! Прибываем... – голосила Инна-
Нина на весь вагон.
– Марин, ты сейчас куда? – Алексею не хотелось расставаться с этим утром, с этой
встречей, с этим странным разговором, и он искал, как продолжить его за пределами купе.
– На заводе отмечусь и домой. А вечером в институт.
– А может, ну его? Отметимся завтра, на вечернем день пропустить не страшно. А мы
съездим куда-нибудь, погуляем.
Марина отрицательно помотала головой: ей этих счастливых мгновений на всю жизнь
хватит, потому что много ли, мало ли, – счастье есть счастье. Стоит о нем вспомнить, и
вся душа озаряется, и силы прибывают, и можно жить дальше. Такими мгновениями не
рисковать – дорожить надо. Хотя и достались они ей нечестно. Что уж тут!
Поезд, словно вторя ее мыслям, проскрежетал тяжело и неодобрительно, сбросил ход и
дернулся, уткнувшись в асфальтовую подушку вокзала. Марина рванулась к купейной
двери, но Алексей придержал:
– Знаешь, Мариш, нам теперь никуда друг от друга не деться. Явно, тайно, каждый день, через годы, разбегаясь и сталкиваясь, мы все равно будем встречаться, пересекаться, возвращаться. Это я тебе как физик говорю.
Марина едва заметно улыбнулась, ласково погладила его челку, щетинистую щеку, скользнула взглядом по его губам и вылетела из купе; а дальше чуть ни бегом понеслась
по перрону, то ли в метро, то ли на остановку, – только бы подальше от Алексея, от
путаницы снов и пробуждении.
Глава 11. Рутина
Судьба судьбой, а рутину в сторону не отложишь, – ей ежедневная пища нужна: время, силы, задачи, и лучше, чтобы все катилось ровно, без сбоев. Однообразие скучновато, но
экономит... да кто его знает, что оно экономит! Алексей старался жить привычно, обыденно, но душа была не на месте. Марина снова пропала. Как приехали из Энска,
расстались на вокзале, так и не виделись. Он придумывал себе дела в ее отделе, высматривал высокую фигурку на просторах заводской территории, поджидал в
проходной, у аллейки, у входа в институт. Тщетно.
Ходили слухи, что она уволилась тихо, быстро, чуть ли ни тайком. Почему, – никто точно
не знал, говорили, по семейным обстоятельствам.
Оставалось только гадать, зачем была эта встреча, что он должен был понять, почувствовать, и сбылось ли предначертание. Порой казалось, что все случилось, а он не
понял, в чем это «все». Порой разгоралась надежда, что ничего еще не произошло, а
значит, они снова встретятся. Когда-нибудь. А пока... Пока он слушал пошловатые
анекдоты жены, восхищался благородством и смелостью ищущих женских натур, мучаясь
от аллергии на косметику или засиживался допоздна в дебрях металлических шкафов.
___
Часть III. Встреча третья
Глава 12. Васильевский остров
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я приду умирать»6,
– то-то, что умирать. Поцелованные Богом часто пророчествуют, не замечая того, и не
каждому эти пророчества понятны, и не на всех сбываются. На Марине сбылось: жить ей, действительно, не хотелось. И дело было не в том, что выросшая в отдельной квартире, она вдруг оказалась в комнате в коммуналке, в коммуналке «лихих» девяностых. (Ах где
вы, любимые советским кино, «муравейники» пятидесятых-шестидесятых!) Не в
угрюмости нового жилья. Окна, обращенные во двор-колодец, вернее, прямо на помойку, не знали ни солнца, ни зелени, ни простора, – только чужие, вечно зашторенные окна
напротив и сумрак, сумрак, сумрак. Не в сырости и всепроникающей безбытности.
Деревянный пол, искореженный влажностью и сквозняками, почернел, местами пошел
плесенью. На него крошкой, кусками, бетонным распадом сползали проволгшие стены. И
словно застывший в воздухе, отделенный от стен щелями и дырами, угрожающе нависал
над головой потолок, готовый однажды обрушится на голову входящего и вонзиться в
него торчащими крючьями арматурин, чтобы поглотить, подобно акуле. Подобно акуле с
гнилыми зубами. И даже не в обрушившейся вдруг нищете.
Дело в том, что как ни утверждалась Мрыська в дочерних чувствах, как ни укреплялась в
надежде, что Варвара Владимировна однажды заметит эти самые чувства, как ни
положила себе защищать, если не близость, то хотя бы самую возможность близости с
матушкой, – об одном забыла: мать, как любой другой человек, и путь, и попутчиков сама
выбирать вольна. Захотелось ей новой жизни, жизни мыслителя и литератора в стороне от
цивилизации, в особняке-имении. Чем не мечта? Вот беседка, зеленью увитая, вот
круглый стол уставлен-украшен, а снаружи дождик сыплет, сирень клубится... И она, –
фигурка точеная, осанка царственная, на изящных плечиках шаль тяжелая с бахромой, –
письмо пишет или с известными людьми о высоком беседует. Журналисты прознают, репортеры понаедут, уже слышались ей восхищенные шепоты знакомых: «неужто наша
Барбарá?» И никто-никто ее, Варвару Владимировну, раздражать не будет (Мрыська сама
тут как-нибудь! Молодая, ушлая, – что с ней станется?) Ради такой жизни и квартиры не
жаль. Анны Ивановны, единственной, умевшей обуздать характер дочери, в живых уже не
было. С Мариной договариваться – только медлить, да и поймет ли: глазами лупать
начнет, неровен час, за матерью увяжется. Вот и пришлось Варваре Владимировне
действовать быстро, тихо, иногда себе в убыток: элитную квартиру в историческом центре
по дешевке отдать, риэлтору с лишком заплатить (за скорость и чтобы разборки с
Мариной на себя взял), – но уж деньги от сделки Варвара Владимировна себе все взяла, чтоб на дом-особняк, на BMW цвета металлик, да мало ли на что с лихвою хватило и
никакие мелочи от прекрасной мечты отвлечь не могли. Подгадала день и время отъезда, чтоб дочери дома не было. Проследила, чтоб рабочие все-все от мебельной стенки до
карандашных обломков в фуры загрузили, и отправилась к новой жизни на только что
купленной машине в сопровождении кавалькады грузовиков.