он как ушел с завода (все тогда лучшей доли искали, а у него образование, опыт, обаяние), так или по клиентам ездил, или у себя (у родителей) задерживался, – с приборами работал: прозванивал, прослушивал. Из своей комнаты настоящую лабораторию устроил, – вся
аппаратура под рукой. До ночи засидится, – что к Татьяне ехать? Романтическое
содержание тоже не страдало: ничего конкретного, наоборот, – разнообразием
наслаждался. У Татьяны со временем тоже пыл поулегся, сама порой не понимала, на что
ей это замужество. Детей у них не случилось, и смысла жить вместе – тоже. Зато развод
обещал обогатить жизнь обоих: ему вернуть свободу, ей, в новом статусе хлебнувшей
горя и натерпевшейся от «этих», – открыть просторы для новых целей. Вот и разошлись.
Татьяна вроде в политику с головой ушла. Он на радостях дорогущими колонками
обзавелся, положив начало стереосистеме своей мечты. Можно сказать, заложил храм
служения физике и музыке. Символично для его возраста!
***
..Чем ближе к метро, тем многолюднее становился Васильевский. Народ все больше
нетрезвый попадался, бесшабашный и взбудораженный, – одни обнимаются, целуются, другие ругаются, носы морщат: бесстыдство какое! Алексей любил, чтобы чувства
открытыми, захватывающими были: «Целоваться на улице не прилично, а жить вместе, не
любя, изнывая от скуки – это как? Стыдливость и нравственность – хорошо, а когда
девчонки, ханжеством изуродованные, таблетки горстями глотают, – тоже хорошо? Не
боялись бы любить, – глядишь, и счастья на земле больше было бы». А вот блюстители
нравственности его смущали. Конечно, ничего против любви, чистоты, верности и других
добродетелей он не имел. Когда чистота изнутри идет, легко и сердечно – это здорово, и
спорить нечего! Вон, отец с матерью, седые уже, а всë друг на друга не надышатся, влюбленными глазами смотрят, – и ведь никого не осуждают, не поучают. Поучают
другие, с хмурыми выражениями лиц, подозрительные и злобные. А кому они нужны со
своими учениями, кому интересны? Спешащие навстречу, обнимающиеся, целующиеся, опьяненные любовью и Белой ночью, – вот те интересны. Друг другу интересны, поэтам, художникам, небу, жизни вообще. Через них природа любить учит, через них счастье
утверждается, и счастье это – в связующем: в любви, в сердечном увлечении, в симпатии.
Счастья «в одни руки» не бывает.
Глава 14. Понедельник
Последнее время вся жизнь Марины определялась двумя понятиями «нужное» (то, без
чего не прожить) и «неотъемлемое» (то, что невозможно отнять). Эти понятия
пронизывали все пласты ее жизни: душевный, духовный, материальный. Страшненькая
берлога на Ваське с томиками Пушкина на подоконнике была ее в той же мере, что и сон, уклонивший от смерти, и плохо понятная любовь к вневременному, лишенному притоков
свежей информации, домашнему покою вне амбиций и спешки, просто ради жизни. Все
«ненужное» и «отъемлемое» пылилось в закоулках сознания чужой биографией, никакого
отношения к ней не имеющей. Там же оказался бы Алексей, если бы усталость не затмила
Марине рассудок, за что она отругала себя, засыпая после встречи с ним. Отругала и
забыла.
***
В понедельник, проснувшись от утреннего звонка в дверь – «Соседка, что ли?», – Марина
смутилась, увидев на пороге квартиры сияющего Алексея.
– Идем? – улыбался он.
– Куда? – с трудом просыпалась Марина. Как она мечтала отоспаться! Взять и
продрыхнуть полдня!
– На экскурсию. Ты мне обещала. По Ваське. Помнишь? Но сначала кофе, если
пригласишь. Кофе у меня с собой. Хороший. С тебя кипяток.
Марина кивнула, жестом пригласила пройти на кухню, посадила следить за чайником, а
сама, слетав в комнату, скрылась в ванной.
Алексей оглядывал обшарпанные, в струпьях старой краски и плесени, стены, потрескавшееся, клееное–переклеенное скотчем оконное стекло, «люстру» из проволоки...
Он не боялся бедности. Где только не приходилось ему наслаждаться любовью, и смутная
осторожность всегда подсказывала, как держаться подальше от рутинных тем. Натура
эстетическая и чувствительная, Алексей умел ограничиться тем, что отвечало его
представлениям о прекрасном. Но что ему было думать о Марине?! Что втянуло ее в эту
бездну? Сломалась? Сломали?
Едва чайник закипел, появилась хозяйка, улыбающаяся, свежая, в не по размеру большой
футболке и слишком плотных для жаркого лета и неудобных для дома джинсах:
– Доброе утро! – выключила она чайник и расставила разнокалиберные чашки. – Сахара, извини, нет.
– А и ладно! Дальше я сам, – отстранил Алексей Марину, и с чувством приступил к
приготовлению кофе, отвлекая ум от неприятных впечатлений.
Марина взирала на его шаманство с почтением, но совершенно бестрепетно, будто ничего
волнительного меж ними никогда не было, – работали на одном заводе да и только, вот-
вот в воспоминания ударятся. Но ни с воспоминаниями, ни с разговором не складывалось.
Марина не знала, о чем спрашивать. Алексей не знал, что говорить, да еще бедность эта
раздражала.
– Может, сразу пойдем? А кофе потом? Или в кафе завернем. На улице солнце, знаешь, какое! Впору загорать, а ты здесь торчишь! – не мог же он прямо сказать, что сил его нет
эту разруху видеть.
– Я тебя в дом не звала. Договаривались, что на улице и попозже, – развела руками
Марина. Но кто бы спорил, такая квартира не лучшее место для уютных посиделок. –
Допиваем и выходим.
***
...На улице стоял солнцепек, чистенькие туристы перемежались с персонажами в
«домашнем», мятом и неряшливом: в майках-алкоголичках, халатах и тапочках. При этом
двигались все одинаково неспешно и даже лениво.
– Ну? Что тебе показать?
– Что хочешь, только не слишком парадное, – так он надеялся быстрее понять, что у
Марины на душе, найти те ниточки, которые подскажут путь к ее сердцу.
– Непарадного здесь хватает. Там двор «два на два», там «башня счастья», там бывшее
капище, – быстро соображала вслух Марина (любая профессия накладывает свой
отпечаток). – Предлагаю по Большому проспекту к Румянцевскому садику, оттуда к
Среднему проспекту и обратно, к метро. Пойдет?
– Пойдет, – улыбнулся Алексей, хотя слово «метро», мысль Марины о расставании
резанули его тонкий слух. Ему вообще не хотелось никуда идти, хотелось, чтоб она
просто сидела напротив (но на той убогой кухне), говорила неважно о чем, вскидывая на
него свои раскосые, почти черные глаза, отчего б у него как прежде занимался дух.
Поэтому едва прогулка была закончена и они подошли к метро, Алексей, бубня про жару
и солнце, сок и мороженое, про «хорошо, что в понедельник нет народа», затащил Марину
в кафе, и уселся за столиком напротив, так, чтоб преградить ей путь к возможному побегу.
Марина, словно смущенная скрытой ловушкой, молчала, опустив голову и размешивая в
кофе шарик мороженого, и не видя, но чувствуя безотрывный взгляд Алексея, только
краснела, почти не поднимая глаз. Впрочем, Алексей и так был доволен тем, что мог, наконец, спокойно ее разглядеть. Она по-прежнему не красилась. Работа на свежем
воздухе шла ей на пользу, бледность отступила, в движениях, в жестах, уверенность, грация какая-то появилась, а вот диковатость характера и напряженность минуты
становилась все очевидней. Так что пришлось ему пустить в ход все свое обаяние, чтобы
девушка, наконец, успокоилась, поняла, что ничего ужасного и пугающего ее не ждет, и
можно и нужно наслаждаться этим кофе с мороженым, этим понедельником, этим
неспешным разговором.
Сильная половина человечества идею дружбы между мужчиной и женщиной
воспринимает куда скептичнее слабой. Меж тем во времена рыцарей Даме сердца
надлежало быть замужней, а доброму Рыцарю – чтить ее замужество. То есть прибывает
Рыцарь на бал или как это там у них называлось, и заботится: о своих сестрах заботится, о
своей жене заботится, о Даме сердца заботится. А у той тоже муж, и тоже о своих
женщинах заботится, и о Даме сердца не забывает. И упорядочить эту всеобщую заботу
друг о друге можно было только иерархией и традицией. Что и делалось, и очень строго.
У Марины «нужных» и «неотъемлемых» представлений об отношениях мужчины с
женщиной не было. Были, конечно, примеры бабушки и матушки, но то была их жизнь, не
ее. Бабушка была мудрой, матушка – красивой, а Марина... Хоть и пытались за ней