ухаживать, и хорошие молодые люди замуж звали, – вмешивать мужчин в свои
отношения с счастьем не торопилась. Какая из нее невеста? Ни гроша за душой, даже
образования нет. Жаждет юноша счастья с прекрасной избранницей, а избранница ему
бабах! – и тяготу за тяготой навешивает. Не за то ли, что счастья искал? А если и за то, –
пусть другие навешивают, которые хоть что-то дать могут, а у Марины всего приданного
– сплошные проблемы. А что до любви, неземной да высокой, – любят красивых, фигуристых, талантливых, как ее матушка. Любят, любят, иногда женятся, потом еще
полюбят да разведутся. Если ребенка родят, – хороший отец, что по суду, что сам по себе,
о ребенке позаботится. Плохому и суд не указ. И смысл замуж идти? Другое дело –
дружба, когда человек тебе небом послан. Именно тебе, именно небом. Кровные узы, и те
вон, порваться могут, а от неба куда денешься? Одна с дружбой трудность – понять, друг
перед тобой или нет. Но никто же не требует сразу решать. Обычно, есть время
прислушаться, присмотреться. Вот Алексей: добрый, благородный, к тому же старше нее, жизнь лучше знает. И хотя встречались они редко (у обоих работа), иногда наугад
(телефона-то на Ваське не было), – Марина от этих встреч не отказывалась. Иногда даже
ждала их, как после долгих трудов ждут отдыха.
Алексея дружески-ровное расположение Марины и радовало, и задевало. Неужели не
вспоминается ей то утро в поезде, когда он тонул в море ее волос, и она осторожно и
ласково гладила его щетину. Разве только на дружбу указывала им судьба, разве только ее
подразумевала логика? Ладно, встретились раз, ладно, два, но теперь, когда можно ни на
что не оглядываться, ничем не смущаться, – не пора ли догадаться, зачем судьба сводит.
Или так и запомнится ему Марина, как чувство, которое могло быть самым-самым, но
застыло, замерло в полушаге от любви? Это противоречило бы и его жизненному опыту и
законам физики. Что ж, на то она и жизнь, чтоб выбиваться за пределы схем и законов!
Словом, опережать события Алексей не собирался, но отступать без разгадки не хотел.
Решил дожидаться, когда все тайны сами откроются. Ради этого и через полгорода на
Ваську ездил, и с нищетою мирился, и Марину ласковыми речами опаивал, ничего не
меняющими и ни к чему не обязывающими, впрочем, тем-то и ценными для нее.
– Настоящая любовь безусловна, – говорил Алексей. – Она не диктует, не просит, не
укоряет «я-то думала, а ты оказывается»...
– Просить и требовать вообще бесполезно, – вспоминала Марина свои отношения с
матушкой. – Если человек хочет, он и без просьб понимает, хотя бы старается. А не хочет, не любит – только раздражаться будет, что от него ждут чего-то. Хорошо, если в
ненависть не ударится.
– От любви до ненависти... – вздыхал Алексей, снова и снова замечая, как мысли уносят
девушку в неизвестный ему мир.
– Опять же, если ненавидеть умеешь, – витала Марина в своих философиях. – А если
любовь бессмысленна, а ты все равно любишь? Через горечь, боль, а любишь?
– Через горечь-то зачем? Клин клином вышибают, – как можно теплее отвечал Алексей. –
Любовь не меньше и не хуже страданий облагораживает. Просто некоторые пострадать
любят. Вот и получается: кому ненависть, кому помучиться, а мне вот радостно жить
нравится. Нравится, что мы встретились, что лето вокруг, что ты меня как умного
слушаешь. Думаешь, я старше и знаю больше... А я, может, притворяюсь! голову тебе
морочу!
– Ну да! Это кто кого морочит! – благодарно смеялась в ответ Марина, слишком
бесхитростно и простодушно, чтобы переходить на романтический тон.
Глава 15. День рожденья
Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, расплывчатым, во влажной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и
реклам. Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по
привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митингами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодованием. Робкие души восставляли себя на
кровожадную борьбу за блажные идейки; торговцы торопились закрепиться в политике; политики, маргиналы и уличные актеры, ради зрителей, казалось, готовы были стать на
уши – только б обеспечить себе прекрасное «завтра». Марине хватало своих «сегодня».
Это только кажется, что прочитав десять газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше.
На самом деле, отложи ты их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о
чем молчит, – куда больше узнаешь. Марине каждый день по работе «гулять»
приходилось. Тут хочешь не хочешь к большой жизни приобщишься, шума и толчеи до
отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного
убежища, в неподпадении под власть времени, она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее
существования. Ремонтно-строительные настроения все чаще устремлялись к потолку.
Весь в черно-бурых пятнах протечек, с бетонными неровностями, он по-прежнему
походил на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в
своей борьбе за выживание, в работе мастерком и зубилом, чтоб пугаться этого чудища.
Наоборот, в упрямом стремлении насытить собой, своей живучестью каждый сантиметр
собственного жилища было особое вдохновение – вдохновение жизни, незримо
побеждающей дух запустения.
Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием и стал находить свою
эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художественный стиль.
Так руины древности и сегодня очаровывают историков, художников, ученых и туристов.
***
Дощатый пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, ошпарен крутым
кипятком и отдраен с песком и мыльным раствором, отчего древесина, светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара, а по квартире разливался горьковатый
аромат свежего дерева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол высохнет), – но
не успела. В квартиру позвонили, так в «рабочем» и пошла открывать.
– Ох ты! – выдохнул Алексей, увидев Марину в красной косынке, из-под которой
темными змейками выбивались влажные блестящие пряди, во взмокшей мужской
рубашке, завязанной под грудь, и в черных обтягивающих то ли лосинах, то ли леггинсах, как их там женщины называют. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее
«духовным» и «платоническим»! вмиг надоела.
– Алеша? Мы же не договаривались, – жестом поторопила Марина будто остолбеневшего
гостя, чтобы самой не простыть на сквозняке.
– Сегодня день такой. Мне можно! – опомнившись, шагнул он в коридор.
– Что за день?
– День моего рожденья!
– Ну вот, а я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, – хотела она оставить Алексея. Но он
придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно
ослабла:
– Я грязная, Алеш...
– Ты? – он приподнял ее лицо за подбородок.
И словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское лукоморье, и легкое тепло
разлилось по ее телу, щекоча смешными мурашками. И он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье
...а в глазах его – синее небо, на губах – откровение чуда, привкус солнца и трепет
свободы, драгоценной и жаркой как кровь…
***
Ее лицо, обрамленное свободно разлившимися ручьями волос, перламутрово сияло сквозь
синеватую тьму. Ниспадающие темно-фиолетовые тени старого покрывала свободно
обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил
пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют
рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он
вслушивался в ее настроение:
– Жалеешь?
– Нет, – прикрываясь красным шелком, села Марина, порываясь встать.
– Куда? – придержал он.
– Одеться.
– Зачем? – притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно спряталось у
него под мышкой.
– Не знаю, Алеш, – Марина ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до
дрожи, но стыдилась... бог знает чего стыдилась. – Совсем не знаю... не умею я...
– Да это я понял... – добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя