Марину в макушку. – Я вот чего понять не могу, любая девушка рано или поздно
мужчину встречает, женщиной становится. А ты будто в монастыре родилась и дальше
монастырских стен жизни не видела. Хотя в монастыре, боюсь, о любви и мужчинах
побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Вы что, никогда не
секретничали по-женски?
– Не случалось. – Еще бы они секретничали! Бабушка до конца своих дней любила деда и
уважала мужчин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не
сходясь в своем отношении к мужскому полу, они попросту закрыли столь щекотливую
тему для любого рода обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда
придет время.
– А с подружками?
– Не-а, – в той школе, где у Марины были подружки, интересы были совсем детские. А в
другой – с подружками не сложилось. Да и секретничать поводов не было, если не считать
первой встречи с Алексеем. В общем, живя в чисто женской семье, Марина никакой
необходимости в мужчинах не видела, себя ущербной безотцовщиной не считала, об отце, как другие дети из неполных семей, не мечтала и не грустила. В остальном смутно
полагалась на природу. В конце концов, ее никто ничему не учит, но все цветет, растет, плодоносит.
– А книги? Ты же читать любишь... Стихи, искусство.
– Люблю. Но там о другом. О высоком и прекрасном!
– А близость? Близость мужчины с женщиной, по-твоему, не прекрасна? Вот дружба
между ними, женщина-«свой парень» и мужчина-«лучшая подружка», это, извини, чушь
полная.
– Не знаю, Алеша, – шептала из-под мышки Марина.
– Я знаю! – он чуть развернул ее за плечо, и заметив увлажнившиеся реснички, сам едва
не расстроился от такой пронзительной нежности и трогательной искренности, и ласково
отведя несколько локонов, прикоснулся к ее губам, уже уверенный, что ему ответят.
***
Как ни воспевайте снега и метели, сны и покой, – зи́мы для Марины были настоящим
испытанием. Долгие ночи, колючий блеск, скупость красок и холодá, холодá, холодá. Но
та зима – с запахом пряного черного винограда, горького шоколада, отутюженного белья
(прощайте, мечты о белом, выровненном потолке!) – примирила ее с ужасами анабиоза. И
пока природа спала, Марина училась любить по-новому, по-женски. Привыкшая
держаться с людьми на расстоянии, а то и вовсе ежиком, она даже дома сердилась на
неожиданные прикосновения Алеши и приливы его слишком чувственной для нее
нежности. Но это только раззадоривало его воображение и романтическое, и вполне
физиологическое. А если он позволял себе чуть больше, чем представлялось приличным
Марине, – тут же спешил убаюкать ее своими головокружительными поцелуями и
одурманивающими речами:
– Чего ты боишься? Меня? Себя? Своих страхов? Чувств? Они грязны настолько, насколько их пачкают люди. Один смотрит на картину и видит дар художника,
запечатленное движение, другой, – сплошные пошлости. А тебе чего бояться? С твоим-то
сердечком?
Марина не знала, можно ли верить Алеше, но как возражать тому, у кого на губах привкус
солнца?
Глава 16. Лето на двоих
Как же хочется лета! После долгих холодов и пронизывающей влажности, исходящихся
воем ветров и бесконечной тьмы, будь она неладна! И вот уже оттепель, и солнышко
кропит золотом по талому снегу, и прелью пахнет, – а до лета еще далеко. Уже и туманы
придут, окутают землю белесой пеленой, уберегая будущие листики от солнечных
ожогов, и отступят, явив глазу человеческому золотистую зелень начала весны, и воздух
станет прозрачней и звонче, – а до лета все далеко. И хотя зима была мягкой и теплой, а
весна – ранней и бурной, только к лету Марина очухалась от спячки и теперь
наслаждалась ликованием жизни. Здесь, в краю болот и ветров, неудобно глинистых для
растений почв, нужны особые стойкость и верность, чтобы вот так, из года в год всходить
среди камней, строительного мусора, на прогоревших болотах и пережженной вместе с
прошлогодней травой земле. И каждая травинка, дичок-сорнячок дышат этой
преданностью, и что-то там поглощая и отдавая, пропитывают ею сам воздух, чтобы вновь
и вновь насыщать северное лето красками, контрастами, переливами. Как не
проникнуться этим торжеством! Тем более, когда впереди отпуск маячит.
А вот в душе Алексея царило совсем не летнее уныние. Еще недавно он ожидал встретить
человеческий расцвет сознательным холостяком, пузатым, бородатым гурманом и
меломаном. А теперь похудел, снова брился, подзагорел и был уверен, что тридцать три
не просто расцвет, – а вторая молодость, легко сочетающая задор и опыт, удаль и
благоразумие, лучшее время, чтобы любить легко и глубоко, нежно и пылко, прочувствованно и спонтанно. Тем противней было ему думать, что проживает он это
время порознь с Мариной. Переезжать к нему она не соглашалась, – очень за свою
комнатушку беспокоилась (как ключи-то дать не побоялась!), отговаривалась тем, что ей
от дома до турбюро добираться ближе. Но не перевозить же ему свою отлаженную
лабораторию в старую коммуналку с ветхой проводкой. Просить Марину, чтоб устроилась
ради него на другую работу? А потом начнется «я ради тебя... а ты...»
Чтоб забыться, он с головой уходил в заказы, брался за самые сложные и головоломные, и
все равно тосковал, ждал воскресений, чтоб приехав на Ваську раньше хозяйки, устроиться на куцем матрасике за самодельным, из обычного ящика, столиком, разложить
салфетки, нарезки и виноград, подогреть чайник и ждать, когда лязгнет замок, хлопнет
дверь, раздастся «Аленький, это я», и она, уставшая, присядет рядом «все балуешь?», и
будет есть медленно, почти засыпая, пока он не заварит кофе покрепче и подухмяней, и
только вдохнув горьковатого аромата, встрепенется и оживет.
Но в одно из воскресений, Марина сама вышла ему навстречу:
– Привет, Аленький! А я из турбюро ушла.
– И что теперь? – напрягся Алексей: ох уж эти геройства любви!
– Теперь корректором попробую, представляешь? В одном издательстве предложили.
Даже подождать согласились.
– Подождать? Чего?
– Я, Аленький, хитрая, – улыбнулась Марина, пропуская его в комнату. – У меня со
вчерашнего дня отпуск по линии турбюро. Сначала отгуляю, а потом уволюсь, наймусь, оформлюсь... А пока отсыпаться, отдыхать, правила вспоминать, – махнула она на пару
книжек на подоконнике. – Только, Алеш...
...С издательством ей простая удача вышла. В бюро рекламный буклет разрабатывали, Марина ошибки в тексте заметила, исправлять стала, разговорилась с кем-то, про
«недообразование» свое рассказала, с кем-то в издательстве про журналы и газеты
поболтала (оказывается, собеседование проходила), потом из типографии заходили, какой-то «левый» текст посмотреть просили, а скоро и работу предложили. Зарплата
копеечная, зато само издательство чуть ни во дворе (со связью проблем не будет). Работа
тихая, спокойная, если что на дом брать можно, – читай себе, в стороне от многоголовой, многоязыкой суеты. И времени больше появится, и на дом, и на жизнь, а то как-то
мельчать, усыхать стала эта жизнь. Все вокруг Алого крутится, им одним измеряется, вернее, его присутствием. Ни библиотек с музеями, ни настроений ремонтных, даже
читать почти перестала. И это смущало душу, и хотелось полного, даже без Алого, уединения, чтобы в себе разобраться. А тут отпуск неиспользованный! Только Алеше
объяснить как-то надо... Целый день Марина готовилась, подбирала слова, доводы, сравнения, – мысли как гнус жужжали в ее голове, – но только и смогла промямлить:
– Мне б, совсем, от всего... одной... отдохнуть.
– От чего?
– Не сердись. Я думаю, нам бы... и тебе от меня... и друг от друга отдохнуть надо, – еле
выговорила Марина.
– Друг от друга? – удивился он. – Тебе со мной тяжело? ... Скажи.
Марина обессилено молчала.
– Ну если так... Отдыхай, – не дождавшись ответа, кивнул Алексей, встал да ушел. Только
дверь на сквозняке хлопнула.
Ошарашенная Марина привалилась плечом к стене: выгнала, получается? вот так просто?
А чего она хотела? Сама сказала: отдохнуть хочу. Сердце полнилось болью, а губы
шептали «Алеша, Аленький, Алый» Предвкушение долгожданного уединения сменилось
мертвенным беззвучием вдруг обрушившегося одиночества. Марина закрыла глаза и