– Куда ж я денусь? – процедил тот и до самого дома держался позади Марины с Алым.
Всю дорогу она мелко вздрагивала, растирала плечи и разминала запястья, – совсем
замерзла. Алый и дышал на нее, и обнимал, и едва оказавшись дома, сразу загнал
отогреваться в постель, под теплое зимнее одеяло, поставил чайник, вытащил банку меду, и скоро она совершенной барышней лежала на диване, укрытая, закутанная, напоенная
медом.
***
И все-таки Марина простудилась, к счастью, не сильно. Зато теперь оба могли
сосредоточиться: он – на заказах, она – на пособии для корректоров. И если у Алексея с
работой получалось легко, голова мыслила ясно, и все шло как по маслу, то Марине
приходилось труднее. Как всякая женщина, она с особым трепетом относилась к
профессионалам. И хотя физику не воспринимала, профессионала угадывала по
неспешности, четкости и основательности действий, по жизни мельчайших складочек на
лбу и вокруг глаз. Заметив ее пристальный взгляд, Алексей не сразу, но оторвался от
работы:
– Сачкуешь?
– Отдыхаю...
– Погоди-ка, сейчас... – он что-то поискал в столе, на полках, взял какой-то диск, вставил
в плеер, указал на середину дивана «сядь-ка сюда, здесь звук правильный» и нажал
кнопку. И комнатку заполонила музыка, которую сам он использовал для тестирования
акустики, а Ромен Роллан относил к «свежим ручьям» бетховенского творчества, –
Десятая соната великого композитора.
И полусонную, слегка простуженную Марину понесло по волнам воображения:
..Легконравные и говорливые, искрясь и сверкая, бежали по первым проталинкам
прозрачные ручейки, подныривали под затекшие от долгого сна резные листики
ястребинки, огибали стрельчатый бровник, расправляли длинные листья осоки, напитывали бодростью полинявшую за зиму зелень; скатывались серебристыми
струйками в ямки и ложбинки, вдруг разлетались радужными брызгами; кружили, поджидая отстающих, и слившись воедино, бодрыми ручьями стремили к овражку, обросшему оживающим к лету прибрежным разнотравьем. Там, среди камней и валунов
устраивалось юное озерцо. Налетал ветер, заносил его пылью, грязью и прошлогодними
листьями, смущая прозрачность весенних вод, но скоро успокаивался. Пыль оседала.
Листья прибивались к берегу. Вóды все прибывали, сообщая озеру глубину и цвет, и
сочный, сплоченный и дружный хранил его гладь травостой. А через такты –
лиственные заросли прикрывали озеро от ветров, и только днями налетал легковейный
бриз, а по ночам бесстрастная луна сообщала озеру дух величия. Оно казалось себе
древним и мудрым, словно в зеркале вечности отражая фигуры людей. Вот, едва
различимые, проступают они сквозь тени и ветви. Вот выбегают к самой кромке воды
взрослыми, взъерошенными мальчишками. Вот, играясь, швыряют камешки, смущая
торжественную невозмутимость лунного отражения, отчего выдержанная
графичность и величественность лунного круга идет жемчужно-серебристой рябью, как
от свежего ветерка. И один из парней, тот, что с темной летящею челкой, вдруг увидел, что холодно ей, что Марину знобит, как от жара, и торопиться чуть ни бегом, чтоб
укутать, согреть поскорее.
– Ну-ка, ну-ка, – озаботился Алексей, услышав глухой всхлип Марины. – Ты что?
– Ничего, болею, – буркнула она. – Рассопливилась вот. Ты, Алеш, подальше держись, а
то тоже заболеешь.
– Да я уж давно заболел! Тобой, между прочим. И выздоравливать не собираюсь, –
обласкал он ее взглядом. – А ты спи, поправляйся. Я еще поработаю, – сел он обратно к
столу.
***
– И что, опять у тебя встречаться? – Алексей знал, что этот момент настанет и гнал от себя
противные мысли, надеясь, что все как-нибудь наладится, что Марина не станет
возвращаться на Ваську, не захочет расстаться с домашним уютом. А с работой по и по
телефону связаться можно можно. Слава богу, телефон есть. Но Марина была
непреклонна. Она и летом чуть ни через день ездила проверять комнату (было бы что
проверять!), и сейчас упрямо стояла на своем. – Ты же знаешь, у меня здесь аппаратура...
– Знаю. А у меня там дом и работа, – как ни соблазнителен был комфорт чужого дома,
«своим» был другой, страшненький, стоивший ей огромного труда, но «неотъемлемый».
Потому и говорила она с такой уверенностью, что Алый, несмотря на свою досаду, только
и смог ответить:
– Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Потому что как мне без тебя? И без
работы никак. Придумаю! – убежденно тряхнул он головой, исполнившись вдруг такой
решимости, что и сам себе, кажется, поверил.
Марина только плечами пожала. Не по неверию в людей, а по своему небольшому опыту
она уже знала, что рассчитывать лучше только на себя. Не потому что другие люди
бывают хорошими или плохими, надежными или нет, а потому что и сам человек иногда
не знает, как у него через секунду жизнь повернется, какие силы вмешаются. Тоже
физика!
Глава 17. Проводы Сони
– Мариночка! – всплеснула руками Сонина мама. – Давно не виделись!
– Ну уж! Месяца три как. На Сониной свадьбе гуляли, – отряхивалась Марина от
ноябрьского снега и грязи.
– Да-да, ты еще в платье была, нежном-нежном, цвета чайной розы.
– Понравилось? – да уж, пришлось расступиться. Не идти ж на свадьбу подруги в вечных
джинсах. (Когда ж до потолка-то дело дойдет?)
– Наконец-то! – из-за маминой спины высунулась Соня. – А то я сама уже к тебе
собиралась. Со всеми попрощалась, а с тобой нет. Проходи, проходи!
Непривычно яркий свет заливал распахнутые шкафы, магазинно аккуратные стопки
одежды на диване, стол, заваленный альбомами и фотографиями... Соня собиралась к
мужу в Германию и вместе с мамой обследовала все уголки, закуточки и ящички, словно
составляя архивы памяти.
– Уезжает дочка, – причитала Сонина мама. – Новый год одна справлять буду!
– Ма-ам... Мы ж договорились, как устроюсь, приглашение вышлю. Может, к праздникам
еще успею. Приедешь, поживешь, а там выбирай: хоть с нами оставайся, хоть здесь живи!
– Да что мне там делать? Чужой язык, чужие люди.
– Сколько раз повторяла! У Штефана мама русская, сам он и по-русски, и по-немецки
говорит. Друзей русских у них полно! – чуть не плача отвечала Соня. – А хочешь, никуда
не поеду? Возьму, и не поеду. Здесь останусь.
– Что ты, Сонюшка! Это ж я так. Все дети вырастают, а для родителей все равно
маленькими остаются. Вот и переживаю. Вы ж на моих глазах выросли! – любовно
посмотрела она на подружек, уютно устроившихся на диване. – Мариночка, а может, к
нам переедешь? В Сониной комнате поживешь, а свою сдашь. И тебе лишняя копеечка, и
мне не скучно.
– И правда! – обрадовалась Соня. – И мне бы за вас обеих спокойнее было.
Марина ответила не сразу:
– Вы замечательные, и однажды спасли уже. Теперь самой надо... Работа есть. Комната
тоже. Там и жить надо.
– Болит еще? – предположила Соня, угадывая, как тяжело было подруге явиться гостьей в
когда-то родной двор.
– Не только. Сама подумай, кто мою комнату снимет? Состояние ужасное, телефона нет, всегда темно. Приличный человек там жить не станет, что-нибудь получше найдет, так? А
неприличные жильцы мне ни к чему, итак ремонтировать и ремонтировать.
– А если надолго сдать? Не за деньги, за ремонт? Я бы знакомых поспрашивала, –
вздохнула Сонина мама.
– Боюсь, ваши знакомые вас не поймут, – улыбнулась Марина. – К тому же вы к Соне
ехать собираетесь. Да и мне комнату без пригляда оставлять не хочется.
– Тоже правильно. Времена сейчас дурные. Кстати, от мамы ничего?
– Нет, – стараясь казаться невозмутимой, ответила Марина. На самом деле, она разыскала
адрес Варвары Владимировны, даже несколько писем отправила, – без толку. Если
Варвара Владимировна вычеркивала кого-то из жизни, то навсегда, безжалостно и
бесповоротно.
– Ну ладно, пойду чайку сделаю, – и Сонина мама, захватив наугад какой-то из
фотоальбомов, ушла на кухню.
– Ну, с жильем и мамой понятно. Про работу все уши уже прожужжала, а про Алого
своего стороной обходишь. Я кроме имени да той вашей встречи перед твоими