сердечные печали, а в последнее время еще и болезни будто сдерживают ее в моменты
веселья. Да если б и были мама с бабушкой натурами «солнечными», Марине ли греться в
этом человеческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту своим солнышком
дарит? И как это у него получается? Откуда свет этот берется? Марина пытливо
вглядывалась в его лицо, изучая, выискивая, запоминая... Понятно, – никакого нимба нет.
Ну, глаза смеются – несколько лучиков у век. Ну, выбрит чисто. Уголки губ едва
подрагивают, забавно так, живо, – то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. И на детских
припухлостях блики играют, смешные, трогательные...
– Эй, что с тобой? – тихонько спросил Алексей, ожидая увидеть затуманившиеся глаза и
разрумянившиеся щеки. Неспроста ж девушка на губы его уставилась. Но смутился, встретив внимательно исследующий взгляд. – Что-то не так?
– Нет, – резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. – Все так.
Отвлеклась, простите. О чем вы?
– В цирк, говорю, сходим? – он всегда тонко улавливал женские эмоции, но девичьих
метаний не любил (да и не по возрасту уже!) и молоденьких барышень обходил стороной.
А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, глазища! Еще и без косметики. Но он уже
улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ (а
целоваться он любил и умел) и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым
Алексей не был, точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и не
боится следовать им. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов
и противоречий. – Ты в цирке-то что любишь?
– Зверей люблю, – неверным шепотом ответила Марина. В горле вдруг пересохло: узнать
бы, какое оно на вкус, это его солнышко.
– И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? – спросил Алексей с такой теплотой
и нежностью, что мысль о поцелуе показалась вдруг не такой страшной.
Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о
чем таком не помышляла. Вернее, если и помышляла, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее в принципе. (О каком счастье можно мечтать, если даже
материнского сердца согреть не можешь?)
Но даже в математике встречаются ма-а-аленькие допустимые погрешности. «Случайный
поцелуй! пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, –
подумалось ей. – Потом все вернется на круги своя. А пока... пока застрять в этой
киношной благости на секундочку, почти понарошку». Любой фильм заканчивается, но
что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим, ей останется память о первом в жизни
поцелуе, поцелуе с «солнышком»», – и Марина кивнула в ответ.
Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряглась и сомкнула губы: еще и
нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет с пятнадцати приобщился, –
повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие – в гаражах пропадать, а его на
деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось: кто из
мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не
приходило, что дела столь сокровенные вот так запросто со всеми встречными-
поперечными обсуждать можно. Сегодня одной не покажешься, – завтра, глядишь, в
сопляки запишут.) О своих печалях другу Толику, соседскому мальчишке, поведал, а у
того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, научила по дружбе. Кому сказать! никакой романтики, одна физиология. И ничего
особенного, уникального в том поцелуе не было, – разве что первый. Впрочем, и второй, и
третий, и четвертый, – все они были в чем-то уникальны, хотя бы в том, что были
вторыми, третьими, четвертыми... И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: «Куда
ты лезешь?! Куда? Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы...»
Глава 4. Ближе к классике
– Марин, ты? – донеслось из зарослей акации.
– Соня? – Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка!
– Я, я – выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, с
любопытством поглядывая на мужчину рядом с подругой.
– Это Алексей, а это Соня, – представила их Марина и совсем успокоилась. Соня –
человек! Сколько книжек прочитано, историй рассказано! Но главное – тайны сердечные.
Правда, у Марины их не было, зато у Сони хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже
сложившаяся маленькая женщина с заметными формами, хорошеньким личиком и каким-
никаким личным опытом. Не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. И ведет себя
Соня по-женски, на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то
что Марина.
– Честь имею, – озорно прищелкнул пятками Алексей.
– Хорошо, если имеете... – строго оглядела его Соня. – А вам, Алеша, сколько лет?
Марина смутилась: и «Алешей» бы не смогла, и про возраст неудобно, а у Сони –
запросто.
– Двадцать семь.
– Круто. Как у классика! – со значением кивнула Соня. Надо ж! Буквально на днях из
интереса считали, сколько было Онегину, сколько Татьяне Лариной. – А как у классика? –
поинтересовался Алексей.
– Она лучше знает, – указала Соня на притихшую подругу.
– Ну, Онегину было двадцать шесть... – недовольно протянула Марина (слишком на
экзамен похоже становилось) и тут же уточнила, – ...Двадцать шесть, а не двадцать семь!
– А Татьяне? – творчество Пушкина мало интересовало Алексея, школьная программа
давно забылась, а вот проверить интуицию всегда интересно. – Татьяне сколько было?
– По хронологии романа около пятнадцати получается, а сам Пушкин писал Вяземскому, что ей семнадцать, – ответила Марина заученно и тоскливо.
– Как тебе? Ну, примерно?..
Марина кивнула.
– Ты ж моя хорошая! – обрадовался Алексей неизвестно чему и как-то по-родственному
чмокнул Марину в макушку.
– Так вы давно... знакомы? – озадачилась Соня. – Марина мне не рассказывала.
– Мы хорошо знакомы, – ответил Алексей.
– Ну, это вряд ли... – усмехнулась Сонечка.
– ?
– Думали бы, прежде чем кофеи здесь распивать!
– А! Это ты что к экзаменам готовиться надо?..
– Причем тут экзамены?
Марина потемнела в лице: «причем» – это о матушке. Соня считала Варвару
Владимировну человеком жестким и недобрым и сейчас побаивалась за Марину, а зря.
Варвара Владимировна просто честной была и от дочери того же требовала, да и Соню по-
своему любила, привечала как могла. Бывает, посмотрит на дочь, длинную, костлявую, бледную и вялую, и только вздохнет: «Уродилась же... Вон Соня! И фигурка, и личико, и
держится уверено, – все у нее будет, все получится. А ты? Смотреть не на что, живешь
тяжело, уныло... А еще говорят – яблоко от яблони...» Неприятно было Марине слышать
такое, но что делать, коли правда горчит. Радуйся, что есть человек, который тебе эту
правду без утаек выложит. И тут не ныть, тут бороться надо, дурную натуру свою ломать, а не шляться не пойми с кем! Стыд обжег сердце Марины:
– Ладно. Пора мне, – глухо, не поднимая глаз, произнесла она, отставляя пустой
стаканчик. – Спасибо!
– Да уж! Лучше вам попрощаться, – кивнула Соня. – Я на шухере постою, а вы, давайте, заканчивайте миндальничать, – и деликатно отойдя в сторону, отвернулась, чтоб не
мешать.
Как прощаться-то? – Марина неуклюже выставила руку, то ли протягивая, то ли пряча ее.
Алексей ласково погладил ее пальцы, ладошку, и чуть притянул к себе. Утешать и
подбадривать он умел. К тому же робкое «да» уже прозвучало, и сама девушка не
противилась, – только краснела и старательно прятала взгляд.
– Мариш... – он осторожно приподнял ее подбородок, взглянул в раскосые темные глаза (и
сердце его снова екнуло), едва ощутимо поцеловал лоб, виски... прикоснулся к
мученически сжатым губам, и почти не отрываясь, помотал головой: не так... Губы
Марины перекосились в подобие улыбки и чуть расслабились. Алексей тихонько кивнул, и девушка замерла, ужасаясь и столбенея. От страха и напряжения она не сразу
почувствовала бархат его ласковых прикосновений, но – сначала неуклюже, через испуг и
неопытность, потом все более проникаясь неведомым прежде трепетом, – отдалась ему
всей своей перепуганной душой до яркого румянца на щеках, до шума в ушах, до сладкого