гостиницей для командировочных (Жарко, душно, не заснуть! Кое-как ночь отмучилась, если и задремала – то на секундочку, чтоб проснуться с головной болью и снова по
южному зною – в дорогу. И ни одной аптеки по дороге, а затылок ломит и ломит)», –
Марина шагала по перрону осторожно, чтоб не расплескать головную боль, и мечтала
скорее укрыться от палящего солнца. Но и в поезде легче не стало.
Шторки на окнах давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то
резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жар спадет, боль исчезнет, может, и
прикорнуть удастся. Но тут уж как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие... Вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами
скрипят. «Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше мутошатся! – кричит
проводница, аж в виски отдает. – Слышь! У меня людей и половины не наберется! ...
Через пять минут отходим!» В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура... Молодая пара, зайдя в купе и сверив места, тут
же исчезает за дверью... Наконец, первый звонок, второй, пронзительное «отходим!» и –
под рев напутствий – последний, третий звонок. Поезд трогается, кутерьма на миг
утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, – возбужденным ожиданием дорожных
приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, – с белыми занавесочками, с
желтоватым, в бледно-розовых цветах, жидковатым пледом (для энской жары
достаточно), – слишком беззвучно и беззащитно, чтоб противостоять всеобщим
волнениям.
– Туточки, туточки, – послышался знакомый звонкий голос, и, едва ли постучавшись, в
купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора. – Если девушка не
против, – вопросительно взглянула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах. – Вот и ладушки! А то что ж молодым? В разных вагонах
ехать? Успеют друг от друга набегаться! А так вместе поедут. А вы тут устраивайтесь
удобненько, – по-прежнему обращалась она к кому-то в коридоре. – Я позже зайду.
Насчет билетиков, – и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.
Вежливость – для незнакомых людей – лучший способ оставаться в меру приятными и
противными друг другу, но увидев попутчика, Марина онемела. – Мариша? Вот так
сюрприз! Ты как тут? – по-семейному спокойно улыбался Алексей.
– Домой еду. – Марина лихорадочно вспоминала, что лучше ей держаться подальше от
тех, кто дóрог.
– Это понятно. А делала что? – разобравшись с чемоданом, он уютно расположился на
своей полке, напротив нее, и купе задышало по-домашнему.
– Железяку отвозила.
– Ты ж моя хорошая! – просиял он. – А от меня чего бегаешь? Обидел чем?
– Да что, вы, Алексей! – сказать бы ему, какой он замечательный, необыкновенный, чудный! объяснить бы, что именно поэтому и не стоит ему разговаривать с нею! одним с
ней воздухом дышать! Да как об этом в двух словах скажешь? А подробней нельзя, итак
уже доболталась. – Просто, не надо нам...
– Вот и я говорю, не надо... – Алексей ободряюще посмотрел на спутницу. Она сидела в
самом уголке, перепуганная и напряженная, как загнанный зверек, – ...бояться не надо, Мариш. Это ж я, ну?
В ответ Марина уставилась в окно и, не замечая роскошных садов, разбегающихся
многоцветными волнами лугов, синего неба с высоко парящими диковинным птицами, наливалась стыдом, ругая себя за светскую бестолковость и сердечное безволие.
– Знаешь, – с невеселой полуулыбкой начал Алексей, – в школе, где я учился, была такая
дурацкая шутка: протягивают тебе руку, "привет", мол. Ну и ты в ответ свою
протягиваешь, а тот, шутник, свою, – раз, и отдернет. Ты ж так шутить не будешь?
Мрыська с трудом соображала, причем здесь эта шутка и что б на все это ответила хотя
бы та же Твердушкина.
– А вот и я! – на сей раз без стука вошла молоденькая, примерно Марининых лет, звонкоголосая проводница, с востренькими глазками, ярко напомаженными губами и
бейджиком то ли Инны, то ли Нины. Она уселась рядом с Алексеем, кокетливо выставив
коленку, и, краем глаза отметив отсутствие обручального кольца у пассажира, озорно ему
улыбнулась. – Ваши билетики?!
Разложив папки, Инна-Нина спрашивала у пассажира «как устроились», «куда едете», «не
душно ли», что-то сверяла, щебетала, играла очаровательными ямочками на щечках, – и
таким задорным, напористым было ее кокетство, что даже Марина залюбовалась. Зато
сама пассажирка никакого впечатления на проводницу не произвела: невзрачненькая, ненакрашенная, волосы назад убраны, как у старухи. «Эдак всю жизнь одна прокукуешь.
Хорошо, если мужичка завалященького найдешь, детей народишь, а дальше что? Тоска
зеленая? Назад оглянешься, вспомнить нечего?! Молодость, она один раз дается, и
прожить ее надо, чтобы мало не показалось», – промелькнуло в цепких глазках Инны-
Нины, и быстро забрав у Мрыськи билет, с безлико-громким «кипяток в конце вагона, чай-кофе позже», она вышла из купе, несколько чрезмерно раскачивая бедрами.
– Мариш, ты вообще дар речи утратила? Или со мной говорить не хочешь? – Алексей
скользнул взглядом по ее молчащим губам, и с легкой улыбкой «я совсем не страшный», продолжил «пытать». – А когда-то говорила. И не только... Но почему-то не позвонила.
Почему? Я ждал...
– Теперь-то что?! – выдохнула Марина.
– Теперь уже ничего. Но ты ж обещала.
– Я говорила «постараюсь», – обещать было не в ее правилах. Он просто этого не знал.
– Извини. Причуды памяти, – со всем добродушием ответил Алексей. – Как подружка
твоя?
– Соня? Ты ее помнишь?
– Как видишь, – кому сказать, он долго помнил ту встречу.
Сначала сам думал – так, милая глупость, виньетка к весеннему дню, а потом по глазам, раскосым да жгучим, заскучал, звонка ждал, в уме все детали перебирал, чтоб девчонку
эту найти, но кроме того, что зовут ее Мариной, а подругу ее Соней, и живут они, видимо, в центре, – так ничего и не вспомнил. Кофе не раз на том пяточке пил, – вдруг встретятся, вдруг почувствует, что он рядом. А пока скучал да надеялся, с Татьяной (женой) завертелось, да так лихо, что сам не заметил, как «женатиком» стал.
– Напитки! Кофе! Чай! – ломилась в дверь Инна-Нина, дребезжа столиком, уставленным
стаканами.
«Да угомонишься ты?!» – досадовал Алексей на востроглазую проводницу, и спеша
внести ясность в ее планы, как можно ласковей спрашивал свою vis-a-vis:
– Что будешь, Мариш?
– Чай! – с кофе полнóчи не заснешь, а тут поскорей бы с разговорами завязать да проспать
до самого Питера, чтоб на глупости времени не оставалось. Еще боль эта... Рука сама
потянулась размять затылок и шею.
– Голова что ль болит? – хмыкнула Инна-Нина. – Может, таблетку?
– Спасибо, так пройдет. Это от жары.
– Спадает уже, – поежился Алексей для виду и тоже взял чай, в надежде, что «чайная»
солидарность умиротворит Марину и вернет ему прежнюю доверчивую слушательницу.
Но и после ухода проводницы разговор не клеился. Ни внимание и добродушие Алексея, ни величие физики не смогли разрядить напряжения. Скоро и чай был выпит, и Марина, сухо пожелав спокойной ночи и распустив волосы (чтоб голова поскорей прошла), улеглась, отвернувшись к стене, и неожиданно быстро заснула.
А вот Алексею не спалось. Он ворочался, комкал подушку, перестилал постель, просто
сидел, закрыв глаза и призывая сон, но сон не шел, и он открывал глаза. В тусклом свете
ночника, в смешении бледно-розовых тонов и серо-синих теней, плед укрывал девичий
силуэт, как ракушка – жемчужину. Длинные волосы свободно струились по подуш-ке, по
лицу и плечам Марины. «Хорошо ли ей спится? У нее ж голова болела», – прислушивался
он к ее дыханию, поправлял занавески, чтоб проносящиеся мимо огни не на-рушали
сонной полутьмы, пугался болезненной серости ее лица, присматривался, убеждаясь, что
это лишь фокусы освещения, присаживался рядом, аккуратно отводил прядки, не сводя
глаз с подрагивающих ресничек и улыбающихся неведомо чему губ, уверялся, что все у
нее хорошо, но самому спокойней не становилось. В сердце просилась боль, беспричинная и ненужная. И Алексей вышел в коридор, чтоб, не видя Марины, обрести
душевное равновесие.