переезд к ней, расписание на ближайшие два года. Объясняла, почему с ребенком лучше
подождать, – сначала надо мебель купить, бюджет наладить, приготовить все. И снова
Алексей изумлялся: где та, бедовая, с горящими глазами? думал о диапазонах чувств: может, у каждого он свой, и нужно учитывать и соразмерять частоты? сосуществовать
как-то.
Свадьбу старался не вспоминать: его ставили, сажали, поворачивали, фотографировали...
А Татьяна еще несколько месяцев упивалась статусом замужней дамы, размахивая перед
знакомыми и незнакомыми обручальным кольцом, собирая гостей, чтоб представиться
молодой парой, то и дело роняя «мой-то, мой», и бывало, поддевала кокетством какого-
нибудь ротозея, чтобы вдруг выговорить ему строго и внушительно: «Вы же видите, я
женщина замужняя».
И то сказать, жена из Татьяны вышла крепкая, надежная. Она лихо справлялась с
бытовыми и будничными заботами, знала все о праздниках (светских, православных, языческих), о традициях, приметах, скидках и распродажах, умела упрощать любые
сложности, и главное – всегда точно знала, что должна и не должна жена, и чего должен и
не должен муж. Склонность Лешика к любовным похождениям принимала по-житейски
мудро: его любвеобилия на всех хватит, а парень он симпатичный, язык подвешен, не
пьет. Какая ж баба не позарится? Вот и бросаются... А мужику того и надо, в природе у
него – по бабам шляться. Со временем нагуляется. Только бы детей на стороне не наделал
и семейного благообразия не нарушал. Он и не нарушал: послушно отмечал праздники, когда надо сидел с гостями, смеялся над пошловатыми анекдотами и уважал Татьяну за ее
житейскую сноровистость и за то, что однажды она совершила ради него такое, на что не
каждая отважится.
Жизнь как жизнь. Семья как семья. Счастье как счастье, немножко тоскливое, похожее на
старенький диванчик, пролежанный, обтрепанный, но такой привычный! А привычка, как
известно, вторая натура. Вот только с обручальным кольцом так и не смирился. И не
потому что оно мешало или нет его сердечным забавам, а потому что странным считал
выставлять символ своей несвободы напоказ. Никому ж не приходит в голову украшения
ради в арестантских наручниках ходить. И сколько Татьяна не воевала, – ничего поделать
не смогла. Так и завалялось его кольцо в недрах семейного быта.
***
В купе проводницы что-то громыхнуло, послышались ворчанье, хихиканье, дверь
открылась, выпуская хмельного довольного пассажира, вслед ему высунулось сонное, в
разводах косметики, лицо проводницы, и с томным «с вами уснешь!» снова исчезло.
Невзрачного вида мужичок, покачиваясь и покряхтывая, с видом победителя
прошествовал мимо Алексея и скрылся за дверью своего купе.
«Вот так просто. Всем хорошо, ничто не нарушено, равновесие сохранено. И не
замечаешь, как время вымывает из жизни все лучшее, бесследно, без остатка растворяя
это лучшее в секундочках, в мгновениях. Кто знает зачем? Может, чтобы дразнить этим
"лучшим" тех, кто идет следом? Потом и у них отберет. Пройдет время, – и та же Марина
будет смеяться над пошловатыми анекдотами и по-хозяйски тешиться "мой-то, мой"». И
на душе стало так тошно, так мерзко, что Алексей бросился обратно в купе, спеша
убедиться, что пока это только догадки.
Здесь все было по-прежнему. Марина спала. За зашторенными окнами проносились
редкие огни, и, одинокий и тусклый, превозмогая море тьмы и сновидчества, маленьким
маяком мерцал у его полки ночник. Алексей улегся удобно и сразу, и с удовольствием
вдыхая посвежевший воздух, думал, что каждому уготован свой путь, и лучшее, что
может человек – двигаться по нему, никуда не сворачивая, ни с кем не сравнивая, не
торопясь и не волнуясь, чтобы сердце билось четко и ровно, четко и ровно...
Глава 10. Сны и пробуждения
Спал он недолго, зато здорóво и крепко, и едва проснувшись, хотел отправиться за
кипятком, но вспомнив о Марине, о вчерашней ее головной боли, побоялся нечаянно
разбудить спутницу (пусть отсыпается сколько надо) и как можно тише вернулся на
место. Марина же, словно предчувствуя скорое пробуждение, спешила досмотреть
удивительный сон.
Снились заросли тучных акаций, суматошливость солнечных бликов, стук колес и
предчувствие чуда. Рядом с ней – синеглазый Алеша с лучезарной весенней улыбкой губ, по-детски припухлых и чутких.
Зачем-то они собирались в Энск, хотели оговорить все детали, но кто-то следил за ними
из-за кустов, чей-то взгляд упирался ей в спину, и она, беспокойно оглядываясь, теряла
нить разговора, с трудом возвращалась к нему, снова видела пухлые уголки губ, и безумно
хотела целоваться, – но кто-то снова дышал за плечами. Разговор не шел, и вдруг Алеша
предложил сбежать не откладывая, протянул ей руку и... исчез. Марина, не зная, что
делать, проснулась. Вернее, казалось, проснулась, а на самом деле, перенеслась в
следующий сон.
Стук колес и предчувствие чуда. И свежо. И дыханье Алеши. И не видишь, а знаешь, что
рядом. Вне материй и логики – знаешь. «Получилось! – смеялась Марина, – Получилось!»
Теперь упивайся бархатистым целующим солнцем, золотистой пыльцою улыбки в уголках
его трепетных губ.
– Какой сон хороший... Правда? – спрашивала она, сквозь еле приоткрытые ресницы, словно боясь расстаться с чудесным видением.
Алексей понимал, что Марина не очень проснулась, но осторожно присел к ней поближе, и нежной, чуткой рукой подхватил ее, мягкую, сонную, чуть выше талии, и притянув к
себе, замер на миг «не проснется ли? не оттолкнет ли?», но она по-прежнему льнула к
нему в своем юном, не отпускающем полусне:
– Хороший сон, замечательный, – гладил он длинные волосы, шею, плечи, вдыхал запах
чуть влажной кожи, шептал что-то ласковое и целовал, целовал, целовал. И если
отрывался на секунду от теплых, ласковых губ, то целовал глаза, виски, шею, и словно
случайно касался ее аккуратной и крепкой груди, еле-еле, едва-едва.
А там и сон отступил, и за окном сквозь кипень летней листвы то и дело слепяще
вспыхивало солнце, но двое завороженных никак не хотели очнуться. Время истаивало в
провалах меж сном и явью, и казалось, что вечность рядом...
...ведь в глазах его – синее небо, на губах – откровение чуда, а в ладонях – притихшая
юность; а в ее глазах – нежности море, на губах – легкий запах черешни, в темных
прядях – вплетения солнца; а в касаниях – трепет свободы, драгоценной и жаркой как
кровь.
***
Из-за двери донеслись шаги, стук, звонкое «Просыпаемся! Чай, кофе! Кипяток в конце
вагона!» Голос проводницы и стук в дверь утверждали примат материи над сознанием (и
спящим, и не спящим).
– Я сейчас, только открою, – шепнул Алексей, и с сожалением оставив Марину, открыл
дверь и отошел к своей полке.
Инна-Нина шумно и деловито подсела к столику, покопавшись в папках, выложила
бумажки:
– Это вам. Билетики.
– А с бельем что? – торопилась Марина изгнать остатки чудных видений и потонуть в
суете жизни.
– Сложи́те, да и все. Голова-то как?
– Спасибо, прошла.
– Ну-ну... – понимающе подмигнула проводница. – Не робей, девка! В дороге чего не
бывает! – бросила она, скрываясь в коридоре.
Марина даже из вежливости не могла выдавить улыбки. Стыд, боль и ужас охватили ее
душу: «Ну, Мрыська! Ну, скотина безмозглая! Ну щетина же... покалывала, щекоталась!
Скажешь, не заметила? Права, получается, Твердушкина? И матушка права. А он? Как
ему в глаза-то глядеть?» Марина забилась в самый угол полки, и прятала лицо в ладони.
Оно горело от украденных поцелуев, пусть спросонья, пусть неожиданных, заблудившихся на перекрестках сознания и подсознания, но украденных:
– Алексей, простите, я не... – заговорила она, наконец. – Вы замечательный, и жена у вас...
вы бы не стали... а я... я... – осеклась она, не в силах договорить, и безвольно уронила руки
на колени.
– Значит, я хороший, а ты коварная? – Алексей жил просто, с улыбкой, и лишнего
драматизма не любил. Ну, забылась, на солнце перегрелась, с жары отсыпалась... –
Коварная, потому что я женат? Или потому что ты коварная?
– Потому что я...
– А если не так?
– А как? – Марина, может, и не понимала чего-то, но мама, но Твердушкина, взрослые