Зачем-то они собирались в Энск, хотели оговорить все детали, но кто-то следил за ними из-за кустов, чей-то взгляд упирался ей в спину, и она беспокойно оглядываясь, теряла нить разговора, потом возвращалась, с трудом вспоминая суть, снова видела пухлые уголки губ, и безумно хотела целоваться, но кто-то дышал за плечами… Разговор не шел, и Алеша предложил сбежать… немедленно… протянул ей руку… и исчез. А Марина, не зная что делать, проснулась. Верней, казалось, что проснулась, а на самом деле, перенеслась в следующий сон.
Стук колес и предчувствие чуда. И свежо. И дыханье Алеши. И не видишь, а знаешь, что рядом. Вне материй и логики — знаешь. «Получилось!» — смеялась Марина, — «получилось!» — теперь упивайся бархатистым целующим солнцем, золотистой пыльцою улыбки в уголках его трепетных губ.
— Какой сон хороший… Правда? — спрашивала она, еле приоткрыв ресницы, словно боясь расстаться с чудесным видением, и тянулась к нему.
Алексей понимал, что Марина не очень проснулась, но вместо того, чтоб дождаться ее окончательного пробуждения, осторожно присел к ней, и легко, удивительно нежно подхватил ее, мягкую, сонную, под спину, чуть притянув, замер на секунду «не проснется ли?», но она по-прежнему доверчиво льнула:
— Хороший сон… Хороший… — гладил он длинные волосы, шею, плечи, вдыхал запах чуть влажной кожи, шептал что-то ласковое, и целовал, целовал, целовал… И если отрывался на секунду от теплых, ласковых губ, то целовал глаза, виски, шею, и словно случайно, касался ее аккуратной и крепкой груди, еле-еле, едва-едва…
А там и сон отступил, и за окном, сквозь кипень летней листвы, то и дело слепяще вспыхивало солнце, но двое завороженных никак не хотели очнуться. Время истаивало в провалах меж сном и явью, и казалось, что вечность — рядом…
…ведь в его глазах — синее небо, на губах — откровение чуда, а в ладонях — притихшая юность; а в ее глазах — тихое море, на губах — легкий запах черешни, в темных прядях — вплетения солнца; а в касаниях — трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь…
***
Из-за двери донеслись шаги, стук, звонкое «Просыпаемся! Чай, кофе позже, кипяток в конце вагона!» Голос проводницы и стук в дверь утверждали примат материи над сознанием (и спящим, и не спящим).
— Я сейчас, только открою… — шепнул Алексей, и с сожалением оставив Марину, открыл дверь и отошел к своей полке.
Инна-Нина шумно и деловито подсела к столику, разложила папки, и покопавшись, выложила бумажки:
— Это вам. Билетики.
— А с бельем что? — торопилась потонуть в суете Марина.
— А что с бельем? Сложите аккуратненько, да и все. Голова-то как?
— Спасибо, прошла.
— Ну-ну… — понимающе подмигнула проводница. — А ты не робей, девка! Не робей! В дороге чего только не бывает! — бросила она, скрываясь в коридоре.
Марина даже из вежливости улыбки выдавить не смогла. Стыд, боль и ужас охватили ее душу: «Ну, Мрыська! Ну, скотина безмозглая! Ну щетина же… покалывала, щекоталась! Скажешь, не заметила? Права, получается, Твердушкина? И матушка права. А он… Как в глаза-то ему глядеть?!» Она забилась в самый угол полки, и спрятала лицо в ладони. Оно горело от украденных поцелуев, пусть спросонья, пусть неожиданных, заблудившихся на перекрестках сознания и подсознания, но украденных:
— Алексей, простите, я не… — заговорила, наконец, Марина, прижав руки к груди. — Вы замечательный, и жена у вас… вы бы не стали… а я… я… — осеклась она, не в силах договорить, опустив голову, и уронив руки на колени.
— Значит… я хороший, а ты коварная? — Алексей жил просто, с улыбкой, и лишнего драматизма не любил. Ну, забылась, на солнце перегрелась, с жары отсыпалась… — Коварная, потому что я женат? Или потому что ты — коварная?
— Потому что я…
— А если не так?
— А как? — не мог же Алеша на себя намекать, не мог сознательно потворствовать ее глупостям.
— Ну… допустим… Допустим, узнала ты, что была такая история: оказалась твоя подружка один на один с женатым пареньком, и нашло на них что-то…Не удержались… Да особо и не удерживались. Дело-то в дороге было, — в купе кроме них никого. И он вроде хороший, и подружка твоя… Соня, например. А не удержались… И что?
С собой Марина не церемонилась. Не надеясь достать высот человеческих, в лучшем случае оказывалась балдой, в худшем… Впрочем, каждый «худший» выявлял все новые грани ее низости. (В этот раз — то ли коварство, то ли то, за что камнями забивают.) Но судить других? Кто она? Бог? Судья всезнающий? А Соня… Как ее не любить?.. глазки живые, яркие, как вишенки, щечки румяные, кудряшки непослушные в тяжелый узел убраны… а умненькая какая! Веселая! Да кто ж не захочет такую расцеловать! От мыслей о Соне на сердце у Марины так потеплело, что даже смеяться захотелось, просто так, потому что хорошо. Губы в дурацкую улыбку растягиваться начали.