— Сегодня день такой. Мне можно! — поспешил он войти.
— Что за день?
— День рожденья…
— Ну вот… А я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, — хотела она оставить Алексея.
Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабела:
— Я грязная, Алеш…
— Ты? — он приподнял ее лицо за подбородок. Сквозь опущенные ресницы чуть испугано и тихо сияли глаза, губы еле заметно улыбались…
И через секунду словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское Лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, такое легкое, что рассыпалось по коже смешными мурашками… А он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье… И радуги вспыхивали в ее душе, потому что
…в глазах его — небо, на губах — откровение чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь…
***
…Сквозь синеватую тьму перламутровой бледностью проступало лицо Марины, обрамленное свободно разлившимися ручьями волос. Ниспадающие темно-фиолетовые тени покрывала свободно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение:
— Жалеешь?
— Нет, — прикрываясь красным шелком, села Марина, порываясь встать. — Я сейчас.
— Куда? — придержал он.
— Одеться…
— Зачем? — притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно уткнулась ему под мышку.
— Не знаю, Алеш, — замерла Марина. Она ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до дрожи, но стыдилась… бог знает чего стыдилась. — Совсем не знаю… не умею я…
— Да это я понял… — добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя Марину в макушку. — Я другого понять не могу… Любая девушка рано или поздно встречает мужчину, женщиной становится… А ты, — как будто в монастыре родилась и дальше монастырских стен жизни не представляешь. Хотя… В монастыре-то, боюсь, — о любви и мужчинах побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Они что? ни о чем таком с тобой не говорили?
— Не случалось. — Еще бы они говорили! Бабушка до конца своих дней любила деда и уважала мужчин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не сходясь в своем отношении к мужскому полу, они попросту закрыли столь щекотливую тему для любого рода обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда придет ее время.
— А с подружками? Наверное, секретничали?
— Не-а, — в школе, где были подружки, интересы были совсем детские. А позже, в старших классах, уже в другой школе, — с подружками не сложилось. Да и повода не было, если не считать той, первой встречи с Алексеем.
— А просто, из любопытства?
— Зачем? — живя в чисто женской семье, Марина никакой необходимости в мужчинах не видела, себя ущербной безотцовщиной не считала, об отце, как другие дети из неполных семей, не мечтала. А в остальном смутно полагалась на природу. В конце концов, ее никто ни чему не учит, но все цветет, растет, плодоносит.
— А книги? Живопись?
— Ну да… Роден, Боккаччо… Искусство воспевает, впечатляет, напоминает душе о прекрасном, а…
— А близость? Близость мужчины с женщиной не прекрасна? Вот дружба между ними, — женщина-«свой парень» и мужчина-«лучшая подружка», — это, извини, чушь полная.
— Не знаю, Алеша… — шептала из-под мышки Марина.
— Я знаю! — он чуть развернул ее за плечо, и, заметив увлажнившиеся реснички, сам едва не расстроился от пронзительной нежности и трогательной искренности Марины и, ласково отведя несколько локонов, прикоснулся к ее губам, уже уверенный, что ему ответят.
***
…Как ни воспевайте снега и метели, сны и покой, — зимы для Марины всегда были испытанием. Долгие ночи, колючий блеск, скупость красок, и холода, холода, холода… Но та зима, — с запахом пряного черного винограда, горького шоколада, отутюженного белья (прощайте, мечты о белом потолке!), примирила ее с ужасами анабиоза. И пока природа спала, Марина училась любить по-новому, по-женски. Привыкшая держаться с людьми на расстоянии, а то и вовсе ежиком, — она даже дома сердилась на неожиданные прикосновения Алеши и приливы его слишком чувственной для нее нежности. Но это ее сочетание диковатости и доверчивости только раззадоривали его воображение и романтическое, и вполне физиологическое. А если он позволял себе чуть больше, чем представлялось приличным Марине, — тут же спешил убаюкать ее своими головокружительными поцелуями и одурманивающими речами: