— Как Соня? — постарался он косвенно напомнить Марине их прошлое, дотронуться до умолкших струн времени.
— Замужем. В Германии живет. А Толя как? — Марине не хотелось впускать Алексея в ее сегодняшний день. Оставьте прошлое вчерашнему дню.
— Толя? Толя отколол! Вроде нормально человек жил, — так в религию ударился,
по монастырям ездить стал. Ну, и разошлись мы, как-то по жизни растерялись.
— А сестра его?
— Увлеклась, — легонько щелкнул он себя под подбородок. — Потом переехала куда-то, так что я о них вообще ничего не знаю.
— Жаль…
— Ее, значит, жаль… А меня? Меня тебе жалко не было?
— Когда? — непонимающе взглянула Марина.
— Когда с Васильевского исчезла. Сбежала куда-то. Приручила, и бросила. Как ты могла? Я же живой, живой! понимаешь?..
… За окнами ало полыхнуло, грохотнуло, вспыхнуло, сверху на витрину наползало что-то скрежещущее, металлическое, осыпая витрину электрическими вспышками. И, как бывает в секунды опасности, время вдруг растянулось, так что Марина успела заглянуть в глаза Алексея (и припомнить их синеву, такую родную, такую когда-то любимую), инстинктивно пригнуть его голову к своей груди, и прикрыть телом всего Алешу от возможной угрозы как маленького, как дитя, как прикрыла бы любого, кто был рядом. И в этих объятьях Алексей вдруг такую тоску ощутил, — прямо комом в горле встала: таким маленьким себе показался, беззащитным, таким беспомощным перед временем, которое неуклонно подтачивало его силы и несло к старости, перед скукой, перед той же Мариной, которая бросила его, бросила, вместо того, чтоб остаться рядом. Сколько ни было у него женщин, — ни в одной столько жестокости не было. И эта же Марина сейчас укрывала его… И хотелось оставаться и оставаться маленьким, оберегаемым, охраняемым ею…
За витриной стихало. По стеклу застучали крупные капли дождя. Искореженная, сорвавшаяся вывеска мертвым металлоломом лежала на асфальте. Марина, отстранившись и оглядев Алексея для порядка, вернулась к своей безмятежности, словно он только что не о боли своей говорил, а так… пустяками от вида грозы отвлекал. И никакой растерянности в ее взгляде, никаких смятений. Неужели вот так бездарно, так безболезненно промчалось его время, не оставив ей ни морщинки. Все такая же свежая, открытая, даже не красится по-прежнему, и только хорошеет с возрастом.
— Сколько тебя помню, ты никогда не красилась. Почему?
— Не нравится, — рассеянно улыбнулась она. — И никогда не нравилось. А почему, не знаю.
«И никаких тайн, никаких секретов. Не нравится!»:
— Вот! — вдруг озлился он. — В этом вся ты! Не нравится и не красишься. Не понравилось — ушла… Без объяснения. Ушла и все… Как это просто у тебя получается?
— Значит, ты-то думал, а я… оказывается, — с беззлобной хитринкой то ли спрашивала, то ли утверждала Марина.
— Выходит так, — выдавил Алексей кислую улыбку.
— Извини, — просто, от всего сердца ответила Марина, чтоб хоть чем-то потрафить этому пожилому, одрябшему человеку с водянисто-бесцветным рыбьим взглядом, скрывающим холодную, бессмысленную пустоту. С корректурой уже не вышло, гром, слава Богу, отгремел, кофе был выпит, а дома Живчик ждет, и Марина засобиралась. — Пойду я, Алеш. Пора мне… Прости, если что не так…
Скоро ее фигурка превратилась в расплывающийся, за мокрой витриной, силуэт, и жемчужно-серый вспыхнул над силуэтом зонтик, чтобы скоро скрыться, растаять, раствориться в белесой испарине долгожданного ливня.
Конец
2015 год