— А я вот женился, оброс… Как тебе?
— Главное, чтоб вам нравилось, — Марина взглянула ему прямо в глаза, и ничто не дрогнуло в ее душе. Даже странно. Видно, этот мужчина и вправду не имел ничего общего с тем драгоценным, сияющим образом, который жил в ее в прошлом, наполняя душу теплом и светом.
Алексею в этом неожиданно ровном «вам» послышалось не столько воспитание, сколько желание дистанцироваться, — почти осознанное, почти женское. Он пригляделся к девушке заново: ее лицо, как и раньше, дышало естественностью, легко сочетавший прозрачность и насыщенность тонов, высокая фигурка, исполненная гибкой силы, двигалась мягко и плавно, пестрое платьишко свободно обтекало линии тела, ничего не подчеркивая и ни на что не указывая. Марина только вступала в пору перемен и преображений. Для самого Алексея эта пора была позади, и теперь он с интересом присматривался, как все это переживается другими, как получается, что милые, волнующие помыслы неприметно теряют свое очарование, свое окрыляющее вдохновение и прижимают, придавливают человека. Во всяком случае, с ним произошло что-то подобное.
Обреченный на счастливые детство и юность, он одно время почти стыдился своей безмятежности: ни тебе страданий, ни безответной любви, ни сложностей с родителями или сверстниками. Невнятными жалобами на легкость жизни даже друга Толяна достал. Тот однажды и выдал: «Родился счастливчиком, — имей мужество быть им! Наслаждайся своими садами эпикурейскими, а в чужие огороды — не лезь!» Алексей подосадовал-подосадовал: что ж ему в этих садах, как в клетке торчать? А потом успокоился: друг-то, пожалуй, и прав: счастливым быть — тоже мужество надо (завистники и злопыхатели всегда найдутся); и, помнится, даже Эпикура почитал, и согласился, что единственная истина — в ощущении счастья; а заодно, по инерции, два-три великих имени запомнил, но скоро рассудил, что с книгами осторожно надо. Одни (писатели) из своего опыта исходят, другие (читатели) — из своего, и где гарантии, что они вообще понимают друг друга? Несостыковочка получается! А вот собственное сердце всегда точно знает, чего тебе хочется, — к нему и надо прислушиваться. Мысль эта была так понятна, так приятна его уму, что вдохновила на пару сентенций собственного сочинения, к тому же, вкупе с рассуждениями о тонких материях, производила неотразимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Охотно соглашаясь со столь интеллигентным, обаятельным собеседником, что «мир материален до глубины души», и «люди слишком много говорят о любви, потому что боятся любить», они украдкой стирали помаду, прелестно приоткрывали губки, расправляли волосы и блузки и, теряя интерес к отвлеченным идеям, мечтали о торжестве материи. Алексей, в свою очередь, умел оценить отзывчивость и самоотверженность женской натуры, одарить незабываемыми ощущениями, и, деликатно преобразовав романтический флер в дружеское понимание и человеческую признательность, вовремя расстаться.
… У здания института все кипело: входили, выходили, спорили, смеялись. Марину кто-то окликнул, она быстро попрощалась со своим провожатым и растворилась в толпе жаждущих знаний. А он направился назад, к метро.
Одни, от нечего делать, делят и умножают, другие вспоминают стихи, Алексей думал о знаках судьбы. К чему эта встреча? Случайность? Совпадение? Знак? Вряд ли Марина может научить его чему-нибудь, скорей уж он — ее. Но зачем ему это? Жена, подруги, — итак все есть. А Марина… Сейчас ровная, спокойная, а как гормоны взыграют, вобьет себе в голову невесть что, — разбирайся потом. Упаси бог от таких «учениц»! Зачем тогда появилась? Вновь появилась! Со своими раскосыми глазами, нежными, чистыми губами… Теперь, когда он женат, образумился, остепенился, и не станет выскакивать из трамвая вслед за незнакомой девчонкой? Не станет, и все! С тем и зашел в метро.
***
… На следующий день он заметил Марину еще на подходе к заводу. Она была так измучена, удручена и подавлена, что доброе сердце его дрогнуло: развеселить бы девчонку, глядишь, и самому радости прибавится. С тем и подошел. Марина, ответив рассеянным «привет-привет», всю дорогу молчала, оставаясь безучастной к его речам, и еле кивнула перед входом в свой цех.
Какое ей веселье… Ночью Анне Ивановне вызывали «Скорую». Варвара Владимировна от вида белых халатов и медицинской суеты в исступление пришла, на кухне закрылась и сидела там, пока врачи не уехали. Потом на дочери сорвалась: ну что, опять суетилась? смотрите, какая я хорошая — бабушке помогаю… А я, значит, плохая? Голос у матушки сильный, драматический. Анне Ивановне хоть и дали снотворного, а пришлось следить, чтоб буря материнского раздражения за пределы кухни не выплеснулась и бабушку не разбудила. К тому же говорить Варвара Владимировна привыкла основательно, подолгу, пока всю душу из человека не вынет. В этот раз только под утро утихомирилась, — устала.