Неосновательность критики тов. Сергеева в № 3–4 «Мирове-ения» за 1931 год я уже достаточно показал в напутственном к ней «Письме в редакцию», напечатанном в той же книжке. А что касается до статьи «Das Altertum — ein Trugbild» («Древний мир — мираж»), помещенной К. Филипповым в Kûlnische illustrierte Zeitung (от 1 апреля 1932 года), то она очень хорошо резюмирует мои основные выводы, причем автор прибавляет и ряд новых фактов, подтверждающих их.
Так, он утверждает, между прочим, на основании архивных документов, что Троянская война не была известна до «разрушения Трои каталонцами», описанного в хронике лично присутствовавшего при этом каталонца Мунтанера, в XIII веке, причем героиней является не Елена, а Арсена, т. е. Ирина, и что весь Троянский эпос выработан в Западной Европе на основании этих Мунтанеровых рассказов, разработанных сначала трувером Бенуа-де-Сен-Мор и переработанных потом Конрадом Вюртбургским, и что ни один из компиляторов «Илиады» и «Одиссеи», живших до рассвета эпохи Возрождения, не знает сказаний Гомера такими, как они являются у нас теперь, и даже сам Гомер, по-гречески — Омер (Оμεροζ), — не кто иной, как трувер, граф Сент-Омер, фламандский феодал, живший в офранцузившейся в XII–XIV веках (со времени крестовых походов) Греции, и что он впервые написал «Илиаду» на своем родном старофранцузском языке, после чего братья Халкокондиласы перевели ее на греческий в позднюю эпоху Гуманизма.
Автор указывает далее, что из псевдодревних классических писателей Валерий Флакк, относимый к 63 году нашей эры, был выдуман на самом деле Поджио Браччнолини и опубликован им около 1430 года; Квинт Энний, относимый к 329 году до начала нашей эры, написан итальянцем Мерула около 1500 года; баснописец Федр, относимый к началу нашего летоисчисления, — итальянцем Перотти в XVI веке; Овидий — Сабинусом около 1480 года; сатирик Турнус — Бальзаком в 1650 году; Кальпурний — Поджио Браччнолини в 1420 году, и этим же знаменитым апокрифистом написаны Таиит и Валерий Максимус в XV веке. Петроний был составлен тем же Поджио в сотрудничестве с французом Нодо, а псевдодревнеримская газета «Acta Diurna» написана итальянцем Ригизио в 1615 году. Виргилий, по новейшим изысканиям, был библиотекарем Карла Великого (800 год нашей эры), и весь Аристотель, по обстоятельному исследованию проф. Лео Винера, был выработан в Кордовском университете мавританскими и остготскими учеными.
Точно так же — и относительно произведений классического искусства, какими главным образом являются статуи и сосуды, по самой своей стойкой природе особенно легко перебрасываемые в какую угодно глубокую древность. Многие скульпторы, в том числе Микель Анджело и Донателли, сначала зарывали свои статуи в саду, а затем как бы случайно находили их в присутствии других и выдавали за древние, и лишь после громкого успеха своих псевдонаходок они стали делать скульптурные произведения и от своего имени.
В заключение всего автор статьи показывает, что о мифичности всей истории человечества до начала Византийской империи, т. е. до IV века нашей эры, уже говорилось и до меня. Так, профессор Саламенского университета де Арсилла (de Arcilla) еще в XVI веке опубликовал две свои работы «Programma Historiae Universalis» и «Divinae Florae Historicae», где доказывал, что вся древняя история сочинена в Средние века, и к тем же выводам пришел иезуитский историк и археолог Жан Гардуин (J. Hardouin, 1646–1724), считавший классическую литературу за произведения монастерионцев предшествовавшего ему XVI века. И даже в то самое время, когда я обрабатывал в тишине Шлиссельбургской крепости свои выводы о том, что вся древняя история — мираж, немецкий приват-доцент Роберт Балдауф написал в 1902–1903 годах книгу «История и критика», где на основании чисто филологических соображений доказывал, что не только древняя, но даже и ранняя средневековая история — фальсификация эпохи Возрождения и последующих за ней веков.
С ответом К. Филиппову (а под его именем, в сущности, мне, хотя обо мне оба автора не упоминают) выступил в № 15 того же Külnische illustrirte Zeitung от 15 апреля 1932 года Paul Zeelhoff, но слабость его доводов служит только лучшим подтверждением верности излагаемых мной выводов. Не имея возможности отвергать подложность большинства классических произведений, он только говорит, что это еще не доказательство подложности их всех. Останавливаясь, например, на том факте, что Колизей не упоминается не только у классиков, но даже и в Средние века, Зельгоф не находит ничего лучшего, как сказать, что у них же не упоминается и об острове Рюгене, а следует ли из этого, что его тогда не было?
Но из этого следует, ответим мы ему, только то, что на Рюгене тогда не было ничего замечательного. А можно ли сказать, что и Колизей в Средние века был самым обычным строением, на которое никто не обращал внимания?
Наоборот: он был бы дивом того времени. Значит, и не упоминается он действительно лишь потому, что был выстроен после Средних веков, на папский юбилей в 1000 году.
Такие возражения доказывают только полное бессилие возражающего.
ВСТРЕЧА ЧЕТВЕРТАЯ,
В БАРВИХЕ
Через месяц началась война. На фронт С. А. Стебакова не взяли, так как из-за перенесенной в детстве болезни он был физически непригоден к военной службе, а вместе с институтом, в котором он преподавал математику, отправили в Среднюю Азию. Николай Александрович жил в это время в Борке, и они время от времени обменивались письмами. После войны молодой человек вернулся в Москву и через некоторое время получил от Морозова письмо. Там сообщалось, что зиму 1945/46 года он с Ксенией Алексеевной собирается провести в санатории «Барвиха» в ожидании московской квартиры, так как их ленинградская стала необитаемой после бомбежек. Супруги приглашали Сергея Александровича навестить их в санатории.
Эта зима была очень неудачна для Николая Александровича. Он трижды тяжело болел, и каждый раз врачи считали, что близится роковой конец. Он был весь исколот введением сердечных лекарств, слаб до невероятия, но по-прежнему ни на что не жаловался, и нельзя было узнать, что он думает, так как он не только не выражал никаких грустных мыслей, но уверял всех, что чувствует себя хорошо. Но это было не так. Как потом рассказывала Ксения Алексеевна, однажды, когда она одна сидела у изголовья мужа, он, подняв на нее глаза, без всякой горечи в голосе сказал: «И Некрасов тоже медленно умирал».
Но это было исключение. Обычно он с доброй улыбкой и ясным взглядом мягким тихим голосом говорил не о себе, не о своих недугах, а с увлечением рассказывал о Борке, о Волге, о предстоящей летом поездке в родные места.
Сергей Александрович несколько раз приезжал к ним, и когда здоровье не позволяло Николаю Александровичу много говорить, гость беседовал с Ксенией Алексеевной, которая поведала ему об их жизни в Борке во время войны.
Она рассказала о юбилее Николая Александровича. В Борок тогда съехалось много гостей. Это были видные деятели науки, культуры, близкие знакомые. За обеденным столом шли интереснейшие оживленные беседы о литературе, искусстве, науке, о текущих событиях. В них участвовали академики Тарле, Орбели, Шмидт, профессора Ланг, Вольфкович, артист Качалов и др.
Гости совершили небольшую поездку по водохранилищу и Волге на катере. Николай Александрович не переставал, будто впервые видел, восхищаться Волгой, живописными берегами, с увлечением рассказывал о городах и деревнях. Вызывали удивление его исключительная память, его обширные знания природы этих мест и различных исторических фактов, о которых не прочтешь, пожалуй, ни в каких книгах.
В Борок они вернулись к вечернему чаю. В уютной столовой их ожидал кипящий самовар. Было заметно, что от путешествия Николай Александрович устал, говорил мало. Однако чувствовалась его удовлетворенность обстановкой любимого дома, где все ему дорого, близко.
Затем гости вместе с хозяевами направились в центр приусадебного парка — к тому месту, где была захоронена любимая лошадь отца Морозова. Вечером в гостиной музицировали — Ксения Алексеевна, гости, в частности, семья академика В. Л. Комарова; Качалов декламировал…