Поколение с большой энергией, жаждой дела оказалось в трудном положении. Вхождение его в большую взрослую жизнь совпало с тем моментом, когда в этой самой жизни произошел трагический разлом. Отсюда нереализованность, падение в провал. Тот же Иван довел до конца единственное дело, от которого он не отступился и не испугался, – задушил себя телефонным проводом, сидя в кресле. Мышь забился в свою нору-кресло и накинул на шею телефонный провод. А перед тем, заявив, что мог бы стать великим художником, начал крушить свои картины. Иван-Мышь протестует против навязанной логики мира и говорит, что «в дерьмо мы все превращаемся».
Как пишет Сенчин, в свои двадцать лет Бурковский умер стариком: он «устал видеть жизнь, не умея закрывать глаз, обманываться; он не видел на горизонте спасительных миражей, что помогают (заставляют) двигаться дальше, преодолевая день за днем… Он чувствовал в себе громадные силы, но ничего стоящего сделать не мог», «ничего у него не было впереди».
В этом заключается квинтэссенция реализма самого Сенчина – в неумении закрывать глаза, обманываться, цепляться за миражи. В этом реализме сам автор как будто сохраняет свою подростковость, не поддается логике мира, не погружается в тенета привычки, не становится насекомым.
Поколение Ивана попало в ситуацию неопределенности, что сделало их неудачниками. Но они подорвали логику пресного мира: «Без таких людей мир был бы совершенно одноцветен и пресен. Слишком логичен». Аутсайдеры приносят себя в жертву, раскрашивая мир (иногда своей кровью). «Поколение БМП» (без меня победили или без меня поделили)? В этом есть что-то от Чацкого…
Буквально перед выходом в свет «Льда под ногами» Роман Сенчин опубликовал уже упомянутую статью «Не стать насекомым». В ней он изложил центральное настроение и своего романа: «Еще два-три года назад я был уверен: вот пришло в литературу новое поколение – поколение двадцатилетних, – и сейчас начнется. Эти ребята писали мощно, ярко, откровенно, в хорошем смысле нелитературно; казалось, их вещи способны вернуть слову вес и ценность, подарят нам новых героев, героев активных, живых, стремящихся изменить мир. Повеяло новыми шестидесятниками…»
Однако период больших ожиданий быстро сошел на нет: «Перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, стали писать традиционно».
Это явление Сенчин обозначил как «привыкание к жизни». То, что мы еще недавно обозначали эпитетом «новый», уже вошло в привычку, еще немного – и станет дряхлым, ветхим, каким-то заскорузлым недоразумением. Как Бурковский стал в свои двадцать умирающим ветхим стариком.
Схожим образом рассуждал гончаровский Обломов о Судьбинском: «Увяз, любезный друг, по уши увяз, – думал Обломов, провожая его глазами. – И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелиться в нем многое, многое…» Привыкание к жизни равносильно увязанию в ней, когда атрофируются органы чувств, когда вместо живой жизни человек начинает подчинять себя всевозможным обманкам.
«Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих», – пишет Роман. Вместо прорыва, бунта, протеста – «привыкание к жизни». Вместо удивления и радости, страсти и тоски по жизни начнется унылое инерционно-конъюнктурное движение, приспособление к ритму механистического существования. Восторженные романтики постепенно эволюционируют в Ионычей: ведь они не просто привыкают, но и соглашаются во всем с жизнью, не прикладывают никаких сил для противодействия ее течению.
Юношеский максимализм естественным образом сменяется пониманием, что ты сам ничем не отличаешься от всех прочих, кого еще недавно называл «зомби». Бунт, клокочущий внутри, но так и не вырвавшийся наружу, затухает, оставляя колоссальную внутреннюю травму, которая рано или поздно вырвется наружу. Начинается вялотекущая «обычная жизнь обычных людей», увязание в «уютной тине». Без больших задач и наивно-романтических мечтаний пропадает вдохновение, а «без чего-то большого даже самая обустроенная жизнь очень быстро превратится в отвратительную преснятину» и начинается «охлаждение». Наступает тотальная «зима». Под ногами оказывается лед, а в финале одноименного рассказа вырастает сугроб. Причем дыхание холода ощущает не только Сенчин. У Германа Садулаева много говорится о возвращении ледникового периода, а настоящее воспринимается как катящийся снежный ком, к которому всё прилипает. Проекции дантовского ледяного озера Коцит…