Свою новую книгу, вышедшую в 1936 году, он так и называет — «Большие расстояния». Центральное место в ней занимают стихи об Армении и Грузии.
Книга открывается «Застольной»:
Итак, время, помноженное на путь! В книге нет, кажется, ни одного стихотворения, где поэт так или иначе не обращался бы к времени: «Как время шумит в человечьих ушах...»
Шум времени воспринимается поэтом отнюдь не отвлеченно. Для него это — абсолютная реальность (кстати, именно так — «Реальность» — он всегда называет раздел своих избранных сочинений, включающий наиболее удачные стихи из цикла «Бумкомбинат» ).
«Я видел всю страну», — с гордостью заявляет поэт. Армения и Грузия входят в его стихи так же, как Туркмения в стихи Тихонова и Луговского, в повести Леонова и Павленко. В горах Армении, где каждая пядь земли дышит историей, поэт видит, как «вырастают стропила средь каменных рубищ». Он видит следы динозавров под Кутаиси и ферромарганцевый завод в Зестафони. «Грозная ночная поэтика металлургии» заслоняет бумкомбинатские впечатления. Поэт спешит воплотить в стихи все, что увидел и пережил, и снова торопится «туда, где мечутся прожекторов снопы, где вся страна лежит, от дыма хорошея». Увиденное Антокольский осмысливает так, как подсказывает ему его опыт, — по вертикали, то есть исторически: «На каждом участке строительном — след той же дикой твоей исторической дали». Это сказано об армянской земле, но в равной мере относится ко всему, что проходит перед глазами поэта.
Постоянно вызывая в своем воображении историческое прошлое древней земли, поэт с особенной остротой ощущает, как она преобразилась, какие перемены произошли в жизни, быте, психологии населяющих ее людей:
Армянский и грузинский циклы с наибольшей остротой свидетельствуют и о переменах, которые произошли в поэзии Антокольского. Это уже в самом точном смысле факты его второй поэтической жизни. Чувство истории органически связано в них с чувством современности. Эта связь отныне всегда будет сопутствовать Антокольскому.
Правда, в «Больших расстояниях» есть стихи, все-таки еще несущие на себе печать двадцатых годов. Таков «Фамильный портрет». Тут и факелы Варфоломеевой ночи, и красные столы якобинцев, и солнце Аустерлица... Но сквозь романтический дым и туман прошлого различается новая тема: «А ты еще здравствуешь, хилый и хитрый, ведешь свою опись, Кощей!» В образе Кощея сосредоточены для Антокольского жажда наживы, стяжательство, алчность, хилое стремление «выжить».
Особое место занимает в книге небольшая поэма «Пауль Вильмерсдорф».
Впервые это имя возникло в «Западе», в цикле «Германия 1923 года». Одно из стихотворений цикла посвящено Паулю Вильмерсдорфу. Создается впечатление, что поэт имеет в виду некое реальное лицо. Однако никакого Пауля Вильмерсдорфа в природе не существовало. Поэт взял собственное имя и прибавил к нему название берлинского квартала, где жил в 1923 году. Это понадобилось, чтобы создать собирательный образ немецкого интеллигента, затравленного капитализмом.
Через десять лет, когда германский фашизм пришел к власти, Антокольский вернулся к образу Пауля Вильмерсдорфа, но увидел его заново. Перед ним возник чистокровный ариец, один из фашистских молодчиков, бросавших в огонь тома Маркса, Спинозы и Эйнштейна, а впоследствии уничтожавших людей в газовых камерах Освенцима и Майданека:
С горячноетью взявшись за работу, поэт, однако, не довел ее до конца.
В записи, относящейся к 1936 году и хранящейся в его архиве, Антокольский объясняет, почему он не кончил тогда поэмы о Вильмерсдорфе: «Сейчас я не могу и не должен кончать своей поэмы о нем. Дело не только в рифмованных строках, не только в композиции, так или иначе закругленной. С этой узкой точки зрения героя можно женить, убить, встретить диверсантом на нашей границе, заставить сойти с ума. У самой его биографии еще нет конца. Его биография — это история поколения. Но если мне суждено в моем ремесле так расти, как я это себе задал, — то я еще вернусь к фигуре врага, жесткой, скелетообразной и понемногу становящейся явственной. Наша встреча произойдет в трагедии. Она будет называться «Гибель Вильмерсдорфа».